Семейное дело

В армии было иначе. Строгого и исполнительного сержанта заметили очень быстро, на всех сержантских совещаниях ставили в пример другим, офицеры были спокойны, если на дежурство заступал Коптюгов. У него не бегали в самоволку. У него не сачковали и не прикидывались больными. Не все было приятно в воспоминаниях Коптюгова: он не любил вспоминать, как один солдат — Халид Гиятуллин — пожаловался ему на боль в животе, Коптюгов сказал: «Ну, у меня это не пройдет. У меня хорошее лекарство есть — строевая. И чтоб больше я никаких жалоб не слышал!» Через два дня Гиятуллина увезли в город на вертолете с перитонитом. Еле спасли. В часть он не вернулся. Коптюгова пожурили малость — тем дело и кончилось. Через полгода, перед самой демобилизацией, он случайно услышал, и, конечно, дослушал до конца, разговор двух офицеров — командира батальона и заместителя по политчасти:

«Ты что, предложил Коптюгову остаться на сверхсрочную?»

«Да. А что?»

«А то, что солдаты его терпеть не могут. Как будто для тебя это новость. Или хочешь жить спокойно за счет жестокости?»

«У нас армия, а не детский садик».

«У нас Советская Армия», — поправил его замполит.

В последнюю перед демобилизацией ночь, когда ребята уже не могли уснуть и вся казарма гудела от голосов, Коптюгов приказал — спать. И один из самых безмолвных, самых спокойных, к кому Коптюгов даже при большом желании никогда не мог придраться, закинув руки за голову и мечтательно прикрыв глаза, обложил Коптюгова таким матом, что было видно — он счастлив, что доставил сам себе это удовольствие. А утром, видимо сговорившись, ни один не подал ему на прощание руку…

Плевать!

С годами Коптюгов понял, что можно делать, чего нельзя, а если нельзя, но хочется, то как можно сделать то, чего нельзя. На том заводе, куда он приехал вместе со своим армейским приятелем — тоже сержантом, он долго приглядывался, примерялся к обстановке, и его снова заметили, избрали в комитет комсомола — и сорвался!.. На чем сорвался-то, — удивительно, какой еще дурак был! — на тех же самых своих сержантских привычках! И на следующей же комсомольской конференции получил сто двадцать два против, больше половины… Уехал в другой город. Работал, как слон. Третий, четвертый, пятый разряд…

Дикторша объявила, что самолет идет на посадку, и встречающие двинулись к выходу. Одна из тех девушек, которых он заметил раньше, попыталась пройти впереди него, но Коптюгов легонько придержал ее. Это был непорядок. Сначала должны пройти секретари и он. Девушка удивленно поглядела на него снизу вверх, но промолчала.

Он не ошибся: эта невысокого роста, с неприметным, в общем-то, лицом девчонка действительно оказалась переводчицей, и уже у трапа бойко залопотала по-французски. Подошла очередь говорить Коптюгову, — из того, что перевела гостям девушка, представляя его, он понял только «мсье Коптюгов», и гости негромко зааплодировали, с любопытством разглядывая его. Он высился над ними — без шапки, со всклокоченными, как всегда, волосами, большой, словно налитый нерастраченной силой, и сам чувствовал в себе эту силу, приподнимающую его все выше и выше.

Снова были аплодисменты, когда он повел рукой и пригласил гостей в город, и группа тронулась к автобусу.

— Рогова! Где Рогова? — спросил кто-то.

Та девушка-переводчица, заговорившись с кем-то из французов, отстала и, услышав, что ее зовут, побежала вперед. Коптюгов поглядел на нее внимательней и, повернувшись к идущему рядом с ним секретарю горкома комсомола, спросил:

— Эта Рогова случайно не родственница?..

— Дочь, — кивнул тот, недослушав Коптюгова.

Французы не интересовали его, тем более что они сидели впереди и Коптюгов не видел их лиц.

Он разглядывал Рогову, которая стояла с маленьким микрофоном в руке, что-то говорила гостям, показывая за окна автобуса, и головы послушно поворачивались вправо и влево, словно повинуясь ее движениям. У нее был очень звонкий голос, и она картавила. Коптюгов видел, как она откинула капюшон и сразу стала похожей на мальчишку, потому что у нее были коротко стриженные рыжеватые волосы, а брюки лишь подчеркивали это сходство. Что-то рассказывая, она несколько раз поглядела и на Коптюгова — точно так же, как глядела на всех, никак не выделяя его взглядом из остальных, кто ехал сейчас в автобусе. «Запомнила или забыла? — с досадой думал Коптюгов. — Ничего, у меня еще есть время — целый день…»

Потом весь день он старался держаться ближе к этой девушке — в музее, в Доме дружбы, в институте… Ее звали Лиза. И французы и они вместе обедали в гостиничном ресторане, Коптюгову удалось сесть рядом с Лизой, и смущенно и неуклюже он ухаживал за ней.

— Давайте я буду переводить. А вы пока поешьте как следует.

— Вы знаете французский? — спросила она, не поняв шутку.

— Я знаю только русский и то со словарем, — ответил Коптюгов. — Мне ведь не довелось много учиться. Школа, потом армия, потом завод… А вы здорово говорите по-французски! Даже картавите, как они. Я сначала подумал — это у вас от природы…