Семейное дело

В ту ночь Ильину приснился такой сон: будто бы Сережка — еще совсем маленький — бежит ему навстречу раскинув руки, как это бывало всегда, когда он приезжал на дачу, и вдруг падает. Ильин, задыхаясь, бежит к нему, нагибается, а Сережки нет, только его трусишки и майка лежат на земле.

Он проснулся с тревогой, с сильным сердцебиением, в голове стучало, такого состояния он еще не испытывал никогда. Надежда спала, и даже во сне у нее было хмурое лицо. Ильин встал и прошел в коридор, приоткрыл дверь в Сережкину комнату.

— Ты что, батя?

— Не спишь? — удивился Ильин.

— Не могу, — отозвался из темноты Сергей. — Ты задал мне слишком трудную задачу.

— Спи, — сказал Ильин. — Тебе всего двадцать два. Жизнь еще подкинет тебе задачки и потруднее.

Коптюгов понимал, что сейчас, после развода и суда — всего того унизительного и тяжкого, что пришлось пережить Нине, ему снова остается одно: ждать. Ждать, когда время все-таки возьмет свое, Нина успокоится, никаких надежд у нее больше нет, и она неизбежно должна прийти к Коптюгову, как приходят за спасением. Ну что ж, он будет ждать. Это не налагало на него никаких обязательств. Время от времени Коптюгов встречался со своими давними или новыми приятельницами, Генка Усвятцев всегда был под рукой, и оказалось, он лихо умел устраивать веселые вечеринки, неутомительные и тоже ни к чему не обязывающие. Встретились — провели время, и гуд бай, крошка, до следующего раза. С отъездом на Север Лены Чиркиной Генка смог вздохнуть облегченно: до того момента, пока он не убедился, что Лена уехала, он все-таки побаивался какого-нибудь скандала. Но никакого скандала так и не было.

Ни он, ни Коптюгов не знали одного. Перед отъездом Воол попросил Лену зайти к нему — не в партбюро, а домой — и, усадив перед собой, провел ладонью по ее голове, как делал это всегда.

— Я очень хочу, чтобы ты рассказала мне все, девочка, — попросил ее Воол. — Понимаю, что трудно, не хочется, но, поверь, я прошу тебя об этом не из любопытства. Кто тебя уговорил… сделать это?

— Ехать? Я сама.

— Нет. Лечь в больницу.

— А, — сказала Лена. — Какое это теперь имеет значение? Ну, Коптюгов.

Воол не удивился, не переспросил — он ждал именно этого ответа, сам не понимая, впрочем, откуда у него была такая определенность догадки. Значит, Коптюгов!

— Что он тебе говорил?

Лене не хотелось отвечать, но Воол настаивал, и очень коротко, без всяких подробностей она рассказала ему о своем разговоре с Коптюговым и о том, как уже после больницы начала замечать, что Генка изменился к ней.

— Хорошо, что ты едешь, — сказал Воол. — Приди в себя, оторвись от этого Генки — я-то его, прямо скажем, не очень долюбливаю — и возвращайся счастливой.

Значит, Коптюгов, думал Воол. Напористый мужик, сумел уговорить девчонку…

День спустя на партбюро смотрели список представленных к правительственным наградам, и среди них был Коптюгов — к ордену «Знак Почета»… Воол спросил:

— Не рановато ли? Человек работает у нас не очень давно.

— Зато как работает! — немедленно возразил Шток, и члены партбюро поддержали Штока, а не Воола. Промолчал лишь один начальник цеха. Но Воол понимал почему: в том списке была и фамилия Ильина и говорить ему о других было просто неудобно.

— У членов партбюро будут еще какие-нибудь вопросы?

— Да, — сказал Ильин.

Обычно на заседаниях партбюро все говорили, не вставая, но Ильин встал, и само по себе это движение было решительным, словно подчеркивающим важность того, о чем он хотел сказать.

— Вопрос у меня такой: будем ли мы, как коммунисты, как члены партбюро, давать оценку происходящему в цехе или станем жить по-семейному, по-домашнему и ограничиваться покачиванием головами? Я сегодня сидел и ждал, поднимет ли кто-нибудь вопрос о производстве. Никто не поднял. Куда приятнее, конечно, об орденах! Между тем не успел начаться новый год, а у нас уже имеется нарушение суточного графика. Я говорю о Малыгине, хотя, наверно, стало уже привычным говорить о Малыгине…

Он рассказал, как несколько дней назад Малыгин не обеспечил подготовку форм для ночной смены.

— А главное — почитайте его объяснительную. Малыгину больше нечем крыть, нечем оправдываться, как было раньше. Я не поленился, проверил сам: у него было все необходимое. Короче говоря, я ставлю вопрос так: поддержит меня партбюро — хорошо, не поддержит — что ж, буду добиваться увольнения Малыгина в одиночку…

— Сейчас нам это не решить, — сказал Воол. — Такие вопросы надо готовить. Ты останься, Сергей Николаевич…

Ильин остался. Сейчас Эдуард Иванович начнет этак по-отечески журить меня. Дескать, нельзя же рубить сплеча, да еще неожиданно. Было же у тебя время предварительно поговорить со мной… Он внутренне напрягся. Что я скажу? Да то, что вы, секретарь партбюро, вы бываете на каждой оперативке и все знаете сами. Знаете — и молчите, будто это не ваш цех и не коммунист Малыгин сорвал суточный график по фасону.

— Ты сегодня успел пообедать?

— Нет.

Воол нагнулся, вытащил из-под стола термос, из ящика — пакет, развернул его, там были бутерброды с ветчиной.