Семейное дело

— А вот у меня вопросов нет, — уже угрюмо повторил Сережка. — Впрочем, один есть. Ты любишь маму?

Он спросил это неожиданно, в упор, повернувшись к Ильину всем телом.

— У нас очень тяжкие отношения, Сережа. Быть может, совсем плохие. Вряд ли в такое время и в таком положении можно говорить о любви. А изменить их…

— Я это давно знаю, — снова отвернулся Сергей. — Можно еще один вопрос? Если… если ты уйдешь… или мама уйдет…

Разговор становился все тяжелее и тяжелее обоим. Сергею было трудно спрашивать: пожалуй, он впервые в жизни так близко, не по книгам, фильмам или понаслышке столкнулся с разрывом двух когда-то любивших друг друга людей, а сам продолжал любить их вместе и еще не представлял, не хотел поверить, что они могут разойтись и он останется без кого-то из них. Ильину же было трудно отвечать, потому что он, всю жизнь приучавший Сережку к правде, не мог сейчас сказать ему хотя бы полуправду, а говорить все он не хотел. И все-таки ему сейчас тяжелее, чем мне, подумал Ильин.

— Что произошло дома, Сережа? — спросил он. Надо было как-то перебить Сережку, чтобы не ответить на его вопрос.

…Когда Сережка вернулся домой, мать уже нервничала и набросилась на него: что за манера — даже не позвонить, если где-то задерживаешься. Никаких объяснений, что было комсомольское собрание и позвонить было просто неоткуда, она не хотела слушать. Должен был позвонить! Только этого еще не хватало — теперь ты начинаешь дергать меня!

Сергей не стал ни спорить, ни возражать, но, если прежде в таких случаях он мог обнять ее, да так, что мать не могла пошевелиться, улыбнуться и сказать: «Ути-ути-ути…», и тогда она, еще хмурясь, уже улыбалась, — теперь это было бесполезным делом. К тому же настроение у Сергея было паршивым: часть плавки пошла насмарку, формачи недоглядели и плохо просушили форму — конечно, получился «хлопок», грохнуло дай бог как! Он ел и рассказывал матери, чтобы хоть о чем-то говорить, как забегало все цеховое начальство, а дядя Тигр даже кричал на форма чей: «Распустились тут без Ильина!» Мать оборвала его: «Незаменимая фигура», — сказала она. И конечно, не надо было этого делать, но Сережка полез в спор. Его обидела эта ирония.

«Ты что же, не знаешь, что успел сделать отец?»

«Вполне достаточно, если это знаешь ты».

«Но так ведь нельзя, мама…»

«Что нельзя? — взвилась она. — Нельзя, чтоб я была у вас девчонкой на побегушках, вот чего нельзя! Я дома уже ноль без палочки, а для вас дом — удобное место, где всегда чисто и на плите обед. Хватит. Вот приедут старики, и я переберусь к ним, на дачу. Живи здесь со своим любимым, как тебе угодно».

Он даже сжался: столько во всем этом было несправедливости и еще — злости, неожиданной и непонятной для него.

«Что с тобой, ма?»

«Нет, надо кончать, надо кончать», — сказала она.

«Что кончать?»

«Да все. Все!»

Ее прорвало. Казалось, все сказанное до этого было лишь маленькими струйками, размывающими плотину, дальше был обвал. Сергей не предполагал даже, что все так худо. Говорить так, кричать так мог только нелюбящий человек, и это тоже было непонятно Сергею. Испортил жизнь? Чем? Послушать ее — выходило, что хорошими были только первые годы.

Остановить ее было невозможно, да Сергей и не пытался останавливать. Он сидел оглушенный, смятый, разбитый всем услышанным.

У матери разболелась голова, она ушла к себе, легла, и Сергей слышал, как она плачет там, в другой комнате. Но он не мог заставить себя пойти к ней, спросить, не нужно ли какого-нибудь лекарства, просто взять за руку, сесть рядом… То, что она сказала сегодня, было слишком больно, и Сергей силился понять, почему ему так больно.

Следующий день был у него выходным, он сказал матери, что поедет в Малиновку.

— Что мама ответила? — еще с какой-то, уже последней, должно быть, надеждой спросил Ильин.

— Ничего, — ответил Сергей. Он не мог сказать, что она зевнула.

А Ильин, напряженно слушая его, ждал другого: сказала ли Надежда Сережке, что он ему не родной сын? Она ведь грозилась сделать это и в запальчивости, в том состоянии, когда ее заносит, вполне могла сказать. Но, видимо, все-таки сдержалась, промолчала, и неожиданно Ильин подумал о ней с благодарностью — хотя бы за это…

Сейчас Сергею пора было возвращаться, и Ильин сказал, что проводит его до станции. Уже совсем стемнело, но у него был фонарик. Три километра они прошли молча, лишь изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами, и только на станции Сергей, неожиданно и быстро обняв Ильина, сказал:

— Сейчас мы шли, и я думал… Ты всю дорогу светил мне под ноги фонариком…

— Я все-таки в сапогах, — сказал, не поняв его, Ильин.

— Нет, — ответил Сергей. У него был сдавленный голос, казалось, он вот-вот разревется, — просто всю дорогу ты светил мне фонариком. Что бы у вас ни было, я…

Он махнул рукой и бегом кинулся к электричке.

25