Семейное дело

— Вы неверно избрали профессию, Нечаев. Вам надо было стать учителем. Так вот, — жестко, даже жестоко сказал он, — у нас с вами было два разговора: первый и последний. Либо вы станете считаться с моим методом работы, либо вам придется выбирать другого директора. Иного выхода я не вижу.

Хорошо, что последнее слово осталось за мной, думал Силин, шагая обратно, в заводоуправление. Никуда он не уйдет. Он умный мужик и наверняка сообразит, что со мной спорить бесполезно. «Я объясняю». Ничего! Если на него жать и жать, он тоже начнет жать. Это неизбежно, это как цепная реакция. Добряки и либералы хороши где-нибудь в творческих организациях — там люди нежные, ранимые, на них-то жать никак уж нельзя…

Когда вошла Воронина, он встал из-за стола и пошел ей навстречу.

— Обещали приехать летом и забыли. Не совестно? Впрочем, наверно, это чисто по-женски.

Воронина улыбнулась. Рот у нее был красивый — полные, ярко накрашенные губы и ослепительный ряд зубов за ними. Силин надолго задержал ее руку в своей, откровенно, в упор разглядывая Воронину. Она не смутилась, не отвела глаза, и Силин подумал, что она привыкла к тому, что ею любуются, она знает, как хороша, и поэтому держится вот так, спокойно и уверенно.

— Так какими ветрами? — спросил он.

— Обычными, — сказала Воронина. — Приказ начальства — написать серию очерков о создателях турбины. А вы, между прочим, похудели.

— Все создатели турбины похудели, — пошутил Силин.

— С этого, наверно, можно было бы начать очерки, — сказала Воронина.

Очевидно, она недавно вернулась из отпуска и, скорее всего, была на Юге: только южное солнце дает такой ровный золотистый загар. Интересно, с кем она была? — подумал Силин. Он почти ничего не знал о ней. Тогда, несколько месяцев назад, он только отвечал на ее вопросы.

— У вас, как всегда, мало времени, — сказала Воронина. — Но все-таки я хотела бы…

— Сядем, — сказал Силин. — Времени все равно не хватит до самой смерти. Вы еще не бросили курить? Вот вам «Честерфилд».

Он подумал, что все эти месяцы, с весны, нет-нет да и вспоминал Воронину — вспоминал с какой-то легкой, непонятной самому себе грустью. Когда она впервые пришла сюда, в его кабинет, Силин весь подобрался и начал глядеть на самого себя как бы со стороны: как сказал, как повернулся, как снял трубку, как закурил, как задумался. Уже потом он выругал сам себя. Захотелось понравиться красотке, вот и распушил перья. Но он знал, что понравился Ворониной. Он чувствовал это. Должно быть, в каждом человеке словно бы спрятан некий таинственный локатор, улавливающий ответную волну. Он почувствовал эту ответную волну тогда, весной, когда Воронина приходила собирать материал для очерка о нем.

Что ж, тогда она поработала серьезно. И с другими людьми говорила, и походила по заводу, и терпеливо сидела на директорском совещании, хотя, наверно, не понимала ровным счетом ничего, о чем шла речь. Силин запомнил: когда они прощались, Воронина сказала: «Очерк я напишу через неделю». — «А там не будет развесистой клюквы? — спросил Силин. — Вы, наверно, не очень разбираетесь в технических вопросах?» Он сам дал ей понять, что хотел бы встретиться еще. «Хорошо, Владимир Владимирович, я покажу вам гранки».

Она позвонила дней через десять и сказала, что гранки уже есть. «Я могу приехать в редакцию», — сказал Силин. Вечером он поехал в редакцию. Воронина ждала его в огромной комнате, где стояло десять или двенадцать столиков. «Наша изба-писальня, — сказала она. — Шумно, работать почти невозможно, но зато весело». Сейчас там уже никого не было.

Силин прочитал гранки. «Не очень ли вы меня расхвалили? — спросил он. — Знаете, в таких случаях мне всегда делается не по себе. Как будто надел чей-то чужой пиджак». Она рассмеялась: «Нет, Владимир Владимирович, это ваш пиджак!» Разговор был, в общем-то, кончен, оставалось встать, поблагодарить Воронину и уйти, но он не хотел уходить.

Машина ждала его внизу, и он спросил Воронину, не собирается ли она домой — он может подвезти. Она сокрушенно покачала головой. Нет. Она будет в редакции до выхода газеты. Сегодня она свежая голова. Силин не понял, что такое свежая голова, но расспрашивать не стал. Жаль! Очень жаль! Ответная волна все шла и шла, все возвращалась к нему. Но он не мог предложить ей встретиться в какое-нибудь другое время. Это было бы мальчишеством. «Жаль, — сказал он. — Я здорово устал и очень хотел бы посидеть где-нибудь в тихом месте». — «Я вам позвоню, Владимир Владимирович», — наконец-то, отводя глаза, сказала Воронина.

Он уехал радостный, но Воронина так и не позвонила ни тогда, весной, ни летом. Значит, почудилось насчет волны-то?