Семейное дело

В зале раздались аплодисменты.

Вдруг Рогов вспомнил давний разговор с Силиным по телефону, когда Силин говорил о квартирах, о том, что на заводе скопилось свыше шестисот заявлений, — и говорил он об этом с тревогой, за которой, во всяком случае именно так тогда показалось Рогову, крылась забота.

— Я тоже думаю, что неправильно, — кивнул ему Бочаров, отрываясь от своей тетрадки. — Тут наш директор думает о ближайшей выгоде, а не о людях, которым еще работать и работать.

— А почему только директор? — спросил Рогов. Обычно он не любил перебивать ораторов, но сейчас не выдержал. — Разве распределением жилья у вас занимается директор?

Бочаров замялся. Из зала кто-то крикнул:

— У нас директор занимается всем.

— Да, — сказал Бочаров. — То есть что Владимир Владимирович скажет, то и делают. Сказал — квартиры только для оргнаборников, так и сделали. А у нас шестьсот с лишним заявлений от первоочередников.

Он снова начал читать по своей тетрадке, а Рогов подсознательно отметил, что зал замер. Это потому, подумал он, что вопрос, конечно, острейший. И я тоже виноват в чем-то, это критика и в мой адрес. Надо было проконтролировать, как завод распоряжается жильем, которое ему дает город.

Когда Николай кончил и пошел вниз, в зал, Рогов встал и помахал рукой, останавливая его. Иначе он не мог. Бочарову хлопали громко и долго, он просто не расслышал бы, если б Рогов попросил его задержаться на минуту.

— У меня к товарищу Бочарову есть еще один вопрос, — сказал наконец Рогов. — Вот вы, ваша комиссия и вы лично, — пытались доказать свою точку зрения директору? Пытались как-то отстоять ее? Или приберегли этот разговор для партконференции?

И снова в зале возникла густая, словно ощутимая тишина. Такая густая, что Рогову показалось — в ней можно плыть. Бочаров снова поднялся на трибуну. На этот раз он шел медленно, как бы нехотя, сейчас ему придется говорить не по написанному. Вопрос, заданный Роговым, смутил его. Ему показалось, что секретарь обкома хочет защитить директора. Последняя фраза была сказана Роговым резко.

— Два раза мы были с этим вопросом в парткоме, у Губенко. Несколько раз в завкоме. Написали служебную записку директору… — Он запнулся и замолчал, словно раздумывая, стоит или не стоит договаривать до конца. — Один раз я сказал это Владимиру Владимировичу в личной беседе… — Он снова запнулся. — В домашней обстановке. — Зал молчал по-прежнему, и это было нетерпеливое молчание. — Он ответил, что это дело не нашей комиссии. Вот и все. Да, а товарищ Губенко и завком ответили, что вопрос с жильем на решении у директора.

Николай повернулся к Рогову, и Рогов кивнул: спасибо. Он уже не глядел на Николая и не видел, как тот идет через зал на свое место, на ходу пожимая протянутые руки. Ему надо было записать все это в свой блокнот. Он должен сказать и об этом в своем выступлении. Обязательно сказать, непременно сказать, и вовсе не потому, что от него ждали этого, а потому, что и ясли, и жилье, и магазин полуфабрикатов на заводе — это тоже самый что ни на есть партийный вопрос.

Силин снова должен был заставить себя успокоиться. Сейчас ему выступать. Он уже знал, что каждое его слово будет приниматься с особой придирчивостью. Если б не выступил Колька, все было бы иначе. Низенькая же у Кольки колокольня! А делегаты за него… Только спокойно, совсем спокойно…

Он встал и пошел к трибуне, и снова была настороженная тишина; теперь и он почувствовал ее плотность, через которую приходилось проходить с трудом…

Эту ночь он не спал, и бессонница оказалась мучительной. Силин сидел на кухне, несколько раз ставил чайник и пил крепкий чай, курил, закрыв дверь, пытался настроить приемник и поймать какую-нибудь музыку — эфир отвечал шорохами и потрескиваниями. Уже под утро, когда начался сизый, робкий рассвет и из темноты выступили голые, облетевшие деревья, он лег. Но стоило закрыть глаза — и перед ними снова и снова вставал зал.

Нет, к черту! Лучше не мучить себя. Все равно не уснуть. Одеться, выйти на улицу под мелкий, холодный, моросящий дождь и хотя бы час побродить, чтобы не такой тяжелой была голова. Так он и сделал.

Это было утро выходного дня, и город казался вымершим. Силин шел по пустынным улицам — просто так, лишь бы идти. Дождь не прекращался. Все было серым: асфальт, дома, деревья, небо. Силин испытывал странное ощущение, будто он остался один во всем городе, и это одиночество было тягостным. Он даже обрадовался, когда услышал мерный, нарастающий звук идущей машины. Из-за угла медленно вышла оранжевая, такая неожиданно яркая в этом сером мире поливочная машина и повернула, расставив в стороны водяные усы.

Оранжевая машина, поливающая под дождем улицы, — и то и другое было нелепым, странным, как во сне. Силин шел дальше. Его начало познабливать, но он не хотел возвращаться домой. На углу Цветочной и Карла Маркса он остановился и подумал: вот стою, как витязь на распутье. Налево — завод, направо — дом, где живет Воронина. А если идти прямо — мост и Новые Липки…

Он пошел прямо.