Семейное дело

Потом, сразу после перерыва, выступил Нечаев: коротко, по-деловому, даже, пожалуй, суховато, — грешным делом, Силин ждал от него большего. Чувство неприязни к Нечаеву снова шевельнулось в нем тогда, когда начальник цеха сказал о нетерпимом положении: занаряженные станки простаивают и вопрос кадров до сих пор остается первостепенным. Как будто он не знает, как мы бьемся с кадрами. Как будто я не жму каждый день на зама по кадрам. Было время — работники управленческого аппарата дружно двинули в станочники, и ничего путного из этого не получилось. Показушное было время, показушный почин. Сейчас такое не пройдет. А следующий выпуск станочников ПТУ дадут лишь на будущий год, и это тоже не выход: парни почти сразу уйдут на срочную, в армию…

И опять он не знал, что Званцев не слушает Нечаева.

Званцев думал о том, как все мы переплетены в жизни, как связаны между собой и как любой из нас словно подхватывает и продолжает жизнь всех других. Это не простое знакомство случайно оказавшихся вместе людей — это общество, в котором каждый на виду и нравственная прочность каждого видна как на ладони. Для Званцева одно это понятие — нравственная прочность — уже вбирало в себя все остальные человеческие качества. Он привык видеть в людях лишь ее большую или меньшую степень. Эта привычка начала складываться давно, в юношеские годы, а одной из причин такого видения людей оказался Нечаев.

Они никогда не были близкими друзьями, и Званцев порой жалел об этом. Возможно, в этом была его собственная вина. Во всяком случае, одну историю он, солидный человек, секретарь райкома партии, до сих пор вспоминал с чувством досады на самого себя, если не стыда.

Как-то раз они оказались вместе в студенческой столовой, и после обеда Нечаев провел по клеенке ребром левой руки, ссыпал хлебные крошки в ладонь правой и, как бросают пригоршню ягод, бросил крошки в рот. Это после хороших-то щей и котлет с картошкой! Званцев засмеялся. Может, еще одну тарелочку щец, а? Нечаев непонимающе поглядел на него.

— Ты о чем?

— Неужели не наелся? Вон, даже крошки собрал.

— Крошки? — переспросил Нечаев. — Да, конечно, крошки… Извини, пожалуйста. Но я ведь ленинградец…

Званцев резко оборвал смех.

— Это ты меня извини, — сказал он.

Через два года группу студентов направили на практику в Ленинград. Нечаев и Званцев оказались вместе, даже поселились в одной комнате пустующего на время каникул общежития Технологического института. Вечером Нечаев исчез. Он появился только утром, бледный, с распухшими красными веками. Званцев не стал его расспрашивать ни о чем, а когда кто-то из ребят с этакой ехидной ухмылочкой и подмигиванием сказал, что вот, не успели приехать, а Нечаев не то к знакомой бабенке подкатился под бок, не то на лавочке в Летнем саду прилег пьяненький, — Званцев крикнул:

— Замолчи!

Нечаев собрался уйти и на следующий вечер, но Званцев остановил его:

— Ляг и выспись. На тебе лица нет. Все понимаю, но нельзя же доводить себя до такого состояния.

Нечаев послушался и лег. Званцев лежал на соседней койке и боролся со сном. Заснул он только тогда, когда Нечаев перестал крутиться и послышалось его ровное дыхание.

В выходной день с утра Нечаев сам предложил Званцеву пройтись по городу.

— Только по городу, — сказал он. — В Эрмитаж или в Русский музей можешь пойти сам.

Они долго шли, сворачивали на какие-то улочки, потом на набережную канала, вдоль которого росли старые, обсыпанные пухом, дряхлые тополя. Наконец Нечаев остановился возле одного дома и очень просто, очень спокойно сказал:

— Вот здесь мы жили. Квартира девять.

И пошел дальше.

Опять улочки, и тополиный пух под ногами, и мостик с четырьмя златокрылыми грифонами — Званцев уже видел этот мостик на снимках и во многих фильмах.

— А здесь застряла военная машина, — сказал Нечаев. — Я тоже подошел подсобить… Ну, мне и подарили еловую ветку… Машина была укрыта ветками, должно быть для маскировки… Притащил ветку домой, достал елочные игрушки, а там, в коробке, — леденцы! Представляешь? Их до войны отец на елку вешал. Длинненькие такие, в фантиках. Мне на пять дней хватило, по две штуки в день…

Потом он махнул рукой в сторону: вон там была их булочная. Очередь выстраивалась с ночи, а он шел к самому открытию. Без пяти восемь, хоть часы проверяй, немцы начинали обстрел. Знали, что люди стоят возле магазинов. Все, конечно, разбегались, прятались, и он оказывался у дверей первым. Бесстрашие? Ерунда! Просто в таком, возрасте человек еще не верит в возможность собственной смерти.

Званцев подумал, что в ту первую ночь Нечаев ходил здесь, стоял возле своего старого дома, быть может даже у дверей девятой квартиры, и все как будто пережил вновь.

Когда они оказались на шумном Невском, он тихо спросил:

— Ну а потом? Потом что?

— Потом вывезли на Большую землю, — ответил Нечаев. — Этого я уже не помню. Меня подобрали на улице.

Он шел и все оглядывался, словно искал что-то или пытался вспомнить уже полузабытое.

— Где-то здесь должна быть… Две недели назад в «Огоньке» снимок видел… Кажется, там, дальше…