Семейное дело

Он собирался торопливо, будто боясь задержаться в этом доме. Неожиданно Кира спросила его:

— А что, там, на фронте, Владимира Владимировича любили?

Шитиков ответил не сразу. Она заметила, как старшина замялся.

— Воевал он дай бог как! — сказал Шитиков, не глядя на Киру. — А это, наверно, самое главное было.

— Не хотите сказать…

Шитиков, уже в своем нелепом длинном пальто и шляпе, рассовывал по карманам авоськи и пластикатовые мешки. Просто ему нужно было время подумать.

— Знаете, — сказал он, — это мы сейчас, через двадцать шесть лет, на все смотрим вроде бы по-другому. А тогда как смотрели? Задача одна — сломать шею фашистскому зверю. Значит, себя не щади и других тоже.

— Он не щадил?

— Эх, Кира Сергеевна, — улыбнулся Шитиков, — вы-то ничего этого не знали, не поймете.

Она поняла.

Шитиков ушел.

Кира подумала, что, может быть, и поэтому тоже Силин не любит военных воспоминаний.

Впрочем, у нее самой были воспоминания, которые она не то чтобы не любила, но, во всяком случае, тоже никого не пускала в них.

О том, что тогда, в сорок пятом, доцент Куликов сделал ей — в ту пору студентке-старшекурснице — предложение, Силин знал. Шли годы, он ни разу не спросил ее о Куликове, и она догадывалась почему: просто он презирал этого не знакомого ему человека, и спросить о нем — значило как бы поставить рядом с собой. А между тем славный он был человек, Куликов!

Месяца через два после того, как Таня Передерина уехала к родителям, Киру с группой инженеров послали в командировку в Ленинград. Никогда прежде она там не бывала, и ехала с острым чувством предстоящего первооткрытия. Никаких знакомых у нее в Ленинграде не было, и, стало быть, с городом придется знакомиться по схеме-справочнику.

Сразу с вокзала вся группа поехала в Текстильный институт, и первым открытием был Невский проспект. Как неожиданно было вдруг, сразу увидеть всю его глубину и там, в самом конце, — золотой шпиль Адмиралтейства!

Им пришлось немного обождать в приемной ректора. Самого ректора не было — в отпуске, — и секретарша сказала, что группу примет проректор, профессор Куликов. Кира спросила:

— Александр Дмитриевич?

— Да.

Она отвернулась к окну, чтобы никто не видел, как ее лицо заливается краской. Она знала, что краснеет, краснеет безудержно, и не могла справиться с этим.

Значит, он профессор! Он уехал из Большого Города тогда же, в сорок пятом, когда Кира вышла замуж. Ни письма, ни разговора не было. Кира могла только догадываться о том, почему Куликов уехал. Но ее это никак не тронуло, не огорчило, не обидело.

Уже потом девчонки-однокурсницы рассказали ей, что Куликов ходил сам не свой.

У него была жена; она погибла там, в Большом Городе, во время первой же бомбежки. Сына удалось спасти, но семилетний мальчик так и остался хромым. Когда Кира приходила к Куликову, мальчишка стремительно кидался к ней, будто и не было у него никакой хромоты, обхватывал ее руками, закидывал голову на тонкой шее и счастливо глядел не отрываясь. Он будто любовался Кирой. Он молчал — и в этом молчании было все: «Наконец-то ты пришла. Я так ждал тебя. Почему тебя так долго не было? Посиди со мной хоть немного». И потом, когда они играли в шашки, Костик то и дело поднимал к ней сияющее лицо, забывал об игре — и любовался, словно говорил молча: «Как хорошо, что ты здесь. Не уходи. Ты такая необыкновенная…»

Все это вспомнилось за какие-то доли секунды. Но Кира должна была еще постоять у окна, чтобы справиться и с волнением и с этой ненужной краской.

Казалось, Куликов нарочно дал ей время успокоиться. Он появился как раз тогда, когда Кира пришла в себя.

Конечно, он не узнал ее, пригласил всех в свой кабинет. Кира разглядывала Куликова, чувствуя, как больно сжимается сердце. Он был уже стар. И дело не в том, что ему за шестьдесят, — просто он был стар. Седые волосы и седые усы, и эти складки под подбородком, и чуть искривленный рот — след когда-то случившегося пареза, и тоненький проводок, идущий от уха к слуховому аппарату, спрятанному в кармане, — все это были признаки старости.

Он — и не он. Кира не слышала, да и не слушала, о чем говорят руководитель группы и Куликов. Она смотрела на Куликова, как бы еще не веря в то, что делает с человеком время. Конечно, я тоже изменилась, но не настолько же, чтобы меня не узнать! А ведь все могло быть иначе, и этот старый профессор был бы сейчас моим мужем. Возможно, тогда я не замечала бы его старости. Куликов спокойно оглядывал всех, его взгляд не задерживался на Кире, ей стало не по себе. Значит, я тоже сильно изменилась. Когда беседа была закончена и все встали, она не поднялась и сказала каким-то не своим голосом:

— Я задержусь на несколько минут, если вы позволите, Александр Дмитриевич.

Тот удивленно поглядел на нее и кивнул:

— Да, да, пожалуйста.

— Вы не узнали меня, — сказала Кира, когда они остались вдвоем.

— Извините…

— Кира Смольникова.

Куликов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Кира, — тихо сказал он.

— Мы оба изменились, — сказала Кира. — И я, и вы. И, наверно, Костик.

— Костика уже давно нет. У него было плохое сердце.