Семейный круиз

Был ли алкоголь причиной, почему Уинстон из обходительного, с мягкими манерами джентльмена, каким она его знала в Париже, превратился в жестокого, бездушного человека, или же он просто искал спасения в выпивке? Этого Шарлотта не знала. Она пыталась убедить себя, иногда не безуспешно, что в депрессии Уинстона не было ее вины.

Бегло пролистав «Бесподобное средиземноморское мезе»[59], Шарлотта отказалась от десерта, желая поскорее вернуться в свою маленькую уютную каюту, надеть ночнушку и лечь.

— Мам, закажи тирамису, — уговаривала ее Ли, тихо прибавив: — Сегодня — совершенно бесплатно.

— Да-да, нам с тобой по тирамису, мама, — сказал Корд. — Я правильно говорю или нет?

Он то еле ворочал языком, то, наоборот, выговаривал слова с демонстративной отчетливостью. Это настолько напоминало Уинстона, что, вытирая уголки рта салфеткой, Шарлотта почувствовала, как ее бьет нервная дрожь.

— Нет, ты неправильно говоришь, — сказала она. — Я отправляюсь спать. Спокойной ночи!

Корд даже не отреагировал, отмеряя всем вина поровну, а себе налил до самого края.

— Спокойной ночи, мамочка, люблю тебя, — сказала Реган.

— О… — Шарлотта была тронута. — Я тоже тебя люблю. — Она даже подумала — не остаться ли на десерт.

— Ждем тебя утром в аквазоне на уроке оригами, — сказала Ли.

— Что-что? — переспросила Реган.

— Что слышала. — Ли приподняла одну бровь. — Урок оригами.

И все трое прыснули от смеха. Они над чем смеются — над оригами или над собственной матерью? Шарлотта часто заморгала, стараясь успокоиться, и поднялась из-за стола.

— А мне тут все нравится, — сказала Реган, потянувшись за булочкой в корзинке.

— Конечно, дорогая, — заметил Мэтт и похлопал ее по руке. Ли с Мэттом расхохотались. Теперь, похоже, они переключились на Реган: та расстроенно посмотрела на булочку.

— Кто-нибудь хочет граппу? — Корд жестом подозвал официанта.

Шарлотта развернулась, чтобы уйти, и лишь Мэтт оказался настолько любезен, чтобы окликнуть ее:

— Шарлотта, вы сами доберетесь или вам помочь?

— Нет, со мной все хорошо. — Отмахнувшись с наигранной веселостью от предложенной помощи, она покинула ресторан. Может, ей и не помешал бы сопровождающий, но она была слишком обескуражена, чтобы признаться в этом. Оказавшись один на один с бесконечными лестницами и бьющим в глаза ярким светом, Шарлотта шла куда-то вперед и забрела в зал для дискотек. Глядя на пол, который рябил от квадратиков света, Шарлотта старалась отогнать тревожные мысли о Корде. Это ужасно, если он действительно пошел по стопам отца. Шарлотта хотела было вернуться назад, потому что это ее сын и ему нужно как-то помочь. Уложить в кровать, например. Почесать ему спинку, как он любил в детстве.

Он приходил к ней в спальню средь ночи, когда рядом похрапывал Уинстон, и позднее тоже — когда тот уже спал в берлоге. Материнский инстинкт подсказывал, что в ней нуждаются, Шарлотта открывала глаза и видела перед собой Корда. Он никогда не тряс ее за плечо, ничего не говорил, а просто сидел на полу, скрестив ноги, сидел перед ее кроватью и ждал, когда она проснется. Он смотрел прямо на нее расширенными от темноты глазами, такой тощий в своей широкой пижаме, а реснищи — такие длинные и густые, и когда она просыпалась, он говорил шепотом: «Извини, мамочка».

«Шшш…» — говорила Шарлотта и отводила его за руку обратно в его комнату, укладывала в кровать, чесала ему спинку, чтобы он заснул. Только он не засыпал. Когда, устав, она убирала руку, он вдруг поворачивался к ней и снова распахивал свои бездонные глаза.

И только однажды он отважился попросить:

— Ты не полежишь со мной?

— О, нет, дорогой, — инстинктивно вырвалось у нее. И он больше никогда не повторял своей просьбы. А она, еще пару раз проведя ногтями по его спине, уходила, оставляя его в темноте. Она возвращалась в свою спальню и не могла заснуть до самого рассвета, тоскуя по сыну, тельце которого было таким родным и теплым, а дыхание — таким сладким и ровным.

Но почему она не могла побыть с ним? Тогда ей это казалось неправильным, неподобающим, что ли. Как проявление слабости. Ведь саму ее с детства приучали к одиночеству. Шарлотта всегда гордилась умением подниматься над собственными желаниями. Луиза уж точно ни разу не прилегла возле своей дочери. Но ведь если б она, Шарлотта, забралась под стеганое одеяло своего сына, может, тогда она снова бы научилась спать так же крепко, как это было во времена, когда еще была жива няня Эмэ. Но Шарлотта стоически придерживалась правила, что каждый должен спать у себя и что она ни в чем не нуждается: нечего прижиматься к ребенку только ради собственного спокойствия.

И вот сейчас Шарлотте хотелось вернуться к Корду и отвести его за руку в его каюту, где бы она налила ему стакан воды, сунула таблетку адвила[60] и поцеловала бы его в темечко.