Семейство Доддов за границей

Въ послдніе пять-шесть дней мистриссъ Д. приняла новую систему непріязненныхъ дйствій, въ которой, надобно признаться, немногія соперницы могутъ оспоривать и наврное ни одна не восхититъ у нея пальму первенства — родъ иррегулярныхъ атакъ, производимыхъ каждую минуту, по всякому поводу, намеками и приноровленіями, направляемыми такъ искусно, что не остается возможности дать отпоръ; сражаться противъ ея шпилекъ все-равно, что отстрливаться мушкетомъ отъ мускитосовъ. За что она собственно мститъ — не могъ я отгадать ни коимъ образомъ, потому-что штурмовала она со всхъ сторонъ и всячески. Однусь я повнимательнй обыкновеннаго — она проситъ обратить вниманіе на мое «франтовство»; однусь, какъ всегда, небрежно — намекаетъ, что, вроятно, я «куда-нибудь отправляюсь подъ завсою тайны». Сижу дома — значитъ «поджидаю кого-нибудь»; иду изъ дома — спрашиваетъ, «съ кмъ я надюсь видться». Но вся эта гверильясская война разразилась наконецъ формальною атакой, когда я попробовалъ сдлать замчаніе относительно какого-то сумасбродства. «Да, мн очень пристало», излилась она въ негодованіи, «очень пристало говорить о незначительныхъ, необходимыхъ издержкахъ семейства, попрекать кускомъ, который дятъ мои дочери и жена, попрекать тряпкой, которою он прикрываются» — тонъ совершенно такой, какъ-будто мы ирокезцы и живемъ въ вигвам, прикрывая наготу тряпкою — «это очень пристало мн, когда я веду такую жизнь». «Веду такую жизнь!» признаюсь вамъ, Томъ, я остолбенлъ отъ этихъ словъ. Уарренъ Гастингсъ говоритъ, что когда Боркъ окончилъ свою громовую обвинительную рчь, онъ сидлъ пять минутъ ошеломленный сознаніемъ своей виновности: обвиненіе мистриссъ Д. было такъ поразительно, что мн понадобилось вдвое боле времени, чтобъ опомниться! Потому-что, если краснорчіе мистриссъ Д. не столь великолпно или возвышенно, какъ рчь великаго Борка, то я, по домашнимъ отношеніямъ, не лишенъ естественной впечатлительности относительно его: «Веду такую жизнь!» звучало въ ушахъ моихъ подобію приговору уголовнаго судьи: я ожидалъ смертнаго приговора. И только минутъ черезъ десять я пришелъ въ состояніе спросить себя: «да какую же въ-самомъ-дл жизнь я веду?» Память увряла меня, что влачу я существованіе тупое, глупое и скучное, безполезное, ненаставительное. Тмъ не мене ни особенныхъ пороковъ, ни какой-либо злобности нельзя было приписать мн; и не могъ я не повторить вполголоса:

Если чай пить преступленье,
То преступникъ я большой.

Единственныя развлеченія, какія позволялъ я себ — стаканъ джину съ водою, и домино — развлеченія неразорительныя, если не слишкомъ увлекательныя.

«Веду такую жизнь!» Что жь этимъ хочетъ она сказать? Или она колетъ мн глаза бездйственнымъ, безполезнымъ образомъ моего существованія, неимющаго цли, кром разв той, чтобъ слушать и повторять городскія сплетни? «Мистриссъ Д.», сказалъ я наконецъ, «вообще говоря, васъ бываетъ можно понимать. Недостатки, какіе могу я находить въ рчахъ вашихъ, состоятъ обыкновенно въ смысл, а не въ безсмысленности ихъ. Итакъ, для лучшаго сохраненія обыкновеннаго качества вашихъ рчей, сдлайте милость, объясните мн слова; слышанныя мною отъ васъ теперь: что вы понимаете подъ жизнью, какую я веду?» — «Не при дочеряхъ, мистеръ Д., не при двицахъ», сказала она глухимъ голосомъ леди Макбетъ, отъ котораго загорлось у меня въ сердц. Несчастіе мое стало ясно, Томъ я знаю, вы ужъ смтесь надъ нимъ; но что жь длать? такъ, она ревновала меня, ревновала до до безумія! Ахъ, Томъ, другъ мой, такіе нелпые фарсы очень-смшны на театр: что вся публика помираетъ отъ нихъ со смху, но въ дйствительной жизни фарсъ становится трагедіею. Не остается у васъ ни одной пріятности, ни одной отрады въ жизни: вс отняты, отравлены! Система агитаціи, говорятъ, хороша въ политик [14], но въ семейной жизни она ужасна! Каждое ваше слово, каждый взглядъ становятся уликою противъ васъ; каждое письмо, вами получаемое или отправляемое, таинственно свидтельствуетъ противъ васъ, и наконецъ вы не смете высморкать носу, потому-что скажутъ: это у васъ условный сигналъ съ толстою старухою, которой окна черезъ улицу отъ вашихъ!

Разумется, Томъ, я возсталъ противъ обвиненія съ всмъ негодованіемъ оскорбленной невинности. Я призывалъ во свидтельство тридцатилтнюю добропорядочность моего супружескаго поведенія, солидность моего обращенія, сдину моихъ бакенбардъ; я признавался въ двадцати другихъ моихъ слабостяхъ, любви къ отпусканію потшныхъ штукъ, висту, криббеджу; пошелъ дале, выразилъ ужасъ, какой вообще вселяетъ въ меня всякая женщина, но тутъ она перебила меня: «пожалуйста; мистеръ Д., не забудьте же сдлать одно исключеніе; будьте же любезны, скажите, что есть существо, неподходящее подъ этотъ разрядъ страшилищъ».

— Что вы хотите сказать? вскричалъ я, теряя терпніе.