Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Немного передохнув и выпив чаю, Ярнефельты в компании Булгакова и Дмитрия Черткова продолжили путь в располагавшуюся неподалеку Ясную Поляну. Проехали деревню, часть имения Толстого, и вскоре увидели очертания главного здания усадьбы и величественный липовый парк с прудами и парковыми дорожками. Слуга проводил посетителей на верхний этаж, где в просторном светлом зале собралась большая компания: Софья Андреевна, Александра, Татьяна и ее муж Сухотин, Ольга, бывшая жена сына Андрея, и доктор Маковицкий. Ярнефельтов поприветствовала графиня, «крупная, высокая и полная, темноволосая, кареглазая женщина»546. К детям она обратилась по-немецки, вежливо справившись о Финляндии и самочувствии их матери.

Чуть позже пришел простуженный Толстой в утреннем халате и хриплым голосом поздоровался с гостями. Ээро внимательно рассматривал великого писателя: сутуловат в силу возраста, но движения удивительно гибкие. Толстой говорил оживленно, но тихо, а строгое выражение лица, которое часто запечатлевалось на фотографиях, смягчал добрый улыбающийся взгляд. Во всем его облике было что-то мягкое и тихое. Лийса увидела Толстого по-своему: «Он был неописуемо обаятельным. Это был элегантный мужчина: высокий, пропорционально сложенный, с красивым торсом, стройный. Но лицо красотой не отличалось»547.

Атмосфера в Ясной Поляне была явно накалена. Ярнефельту стоило лишь упомянуть дни, проведенные в обществе Владимира Черткова, как у Софьи Андреевны случилась вспышка гнева. «Здесь разговаривать невозможно», – воскликнул Толстой и скрылся в маленьком кабинете вместе с Булгаковым. Через какое-то время он позвал Ярнефельта. «Не утомляйте его», – попросила графиня.

В кабинете Толстой показал им портрет умершей четыре года назад дочери Марии, написанный Николаем Ге. Здесь стоял и диктофон, подарок Томаса Эдисона. Ярнефельт поблагодарил за сборник афоризмов «На каждый день», который в том же году начал выходить на финском под названием «Joka päiväksi». Толстой был тронут, но отмахнулся: «Когда меня благодарят за то, что я выполнил свой долг, я чувствую себя балериной, которая очаровывает всех своим танцем». Затем разговор зашел о китайской культуре, и в подтверждение того, что китайцы во многом впереди, Толстой показал Ээро и Лийсе, как в Китае задолго до Пифагора доказывали, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, делая это более доступным способом, чем греки. Пораженный Ээро записал китайское решение себе в блокнот. У семнадцатилетней Лийсы Толстой спросил, какой язык она любит больше всего. Оказалось, что оба предпочитают английский.

Перед ужином отправились на прогулку по заснеженному парку, увидели березовую рощу, луг, описанный в трилогии о детстве, и место, где Толстой хотел бы быть похороненным. «Я» – недавно написал Толстой здесь тростью на снегу. Софья Андреевна рассказала о ежедневных поездках Толстого верхом, а Дмитрий Чертков из личного опыта подтвердил, что всегда с трудом поспевает за графом, когда тот бесстрашно скачет на лошади через канавы и берет препятствия.

Ужин на семнадцать человек начался без Толстого, который, по словам супруги, спал и не хотел, чтобы его будили. За каждым стулом стоял лакей в белых перчатках. Все говорили между собой по-французски, русские тоже. Речь зашла о перенесенной дате Конгресса мира в Стокгольме, но когда Ярнефельт выразил надежду, что в нем сможет участвовать Толстой, Софья Андреевна резко произнесла, что «всего лучше, когда он сидит на месте и пишет; и если он вздумает поехать, то мы с Татьяною уже решили, что с места не тронемся, делайте, что хотите. Тогда он, наверное, не поедет»548.

К концу ужина подошел веселый и разговорчивый Толстой. Шутили над Булгаковым, которому после подтруниваний со стороны Дмитрия Черткова пришлось сбрить бороду. Толстой рассказал, что пообещал написать маленькую пьесу для местной молодежи, которая собирается праздновать Пасху549. После ужина Толстой остался за столом один. Он не тронул ни одного подававшегося блюда и теперь жадно поглощал орехи. Лийса стала свидетельницей того, как Софья Андреевна грубо отодвинула стул, на котором сидел супруг. Это было неприятное зрелище.

Затем пришло время разобрать дневную почту. Русские отказники писали из заключения о счастье страдать ради истины. Толстой слушал зачитываемое вслух письмо со слезами на глазах: «Я не знаю, какое значение будет иметь их поступок в далекой перспективе, это не играет роли, но я знаю, что он имеет большое значение для их собственного духовного развития». А какова ситуация в Финляндии, спросил Толстой. Ээро обратил внимание на выражение лица Толстого, когда отец рассказывал ему, как русские войска маршируют по улицам Гельсингфорса со свистом и криками и делают все, чтобы спровоцировать местное население. В Толстого как будто нож воткнули. «В людях пробуждают самые низменные, самые примитивные инстинкты», – сокрушался он. Мысль о том, что молодых военнообязанных русских используют для такой презренной цели, как разжигание ненависти у соседнего народа, была мучительна550.