Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Почти месяц ждал Седерхольм вердикта. Письмо, а вскоре и рукопись Толстому переслали из Москвы в Ясную Поляну, где он по обыкновению проводил лето. Письмо финского генерал-лейтенанта заставило Толстого отложить все дела и ответить (03/15.08.1887) без промедления, еще до получения рукописи. Видение Бога как духа и разума получило прямой отклик: «Выраженная вами мысль о значении разума и Бога суть те самые мысли, которые я пытался выразить в моих писаниях, и не потому чтобы это были мои мысли, a потому что для всякого непредубежденного и внимательного читателя эти самые мысли и выражались и Конфуцием, и браминами, и стоиками и с особенной ясностью выражены в Евангелии»617.

Спустя неделю от Толстого пришло еще одно письмо, точнее два. Первое он написал, как только получил рукопись «Jesu glada budskap om Guds eller förnuftets rike» и быстро ознакомился с местами, представлявшими для него особый интерес; а второе – после того, как внимательно прочитал книгу целиком.

Первое спонтанное впечатление Толстого – в Седерхольме он нашел единомышленника, возможно, самого близкого из всех современников. И если в первом письме он обращался к финну со словами «Уважающий Вас», то во втором он уже подпишется: «С братской любовью и уважением Ваш, Л. Толстой». В книге Седерхольма Толстой сразу же выделил толкование первой главы Евангелия от Иоанна и Нагорной проповеди Иисуса – центральные библейские пассажи в его собственном сочинении «В чем моя вера?» Толкование Евангелия Седерхольм начинал так: «В начале был разум (logos), и разум был самое высшее, он был Бог»618. В сноске объяснялось, что «логос» может также означать «слово», но в таком случае это должно быть разумное слово, и это доказывает, что разум существовал раньше слова. А что же Толстой? В книге «Соединение и перевод четырех Евангелий» он придерживается такой же линии: «Началом всего стало разумение жизни. И разумение жизни стало за Бога. И разумение-то жизни стало Богом»619. Разум или разумение – тут есть различие в нюансах, но Толстому это не мешало.

Еще важнее был комментарий Седерхольма к Нагорной проповеди. Как и Толстой, финский офицер считал пять заповедей Иисуса основой всей морали. Седерхольм написал слова, которые могли быть словами Толстого: «Эти заповеди мира, данные Христом: не гневайся, прощай другого, не давай присягу, не суди, относись к другим как к братьям – просты, ясны, предвидят все раздоры и препятствуют им; они открывают царство Божие, царство истины и нравственности на земле»620. Четвертую, центральную в понимании Толстого, заповедь Седерхольм прокомментировал так: «Никогда силой не противьтесь злу; насилием не отвечать на насилие»621. Все в полной гармонии с толстовским «непротивлением злу насилием»! Пятую заповедь Седерхольм истолковал в следующих выражениях: «…ты не только не должен убивать тех, кого называешь своими врагами, но, наоборот, ты обязан любить их и делать им добро»622. Так же, как Толстой, Седерхольм пришел к выводу, что Иисус против не только всякого суда, но и против армий и войн.

Толстой был потрясен: «…везде я нашел полнейшее согласие с теми взглядами, которые я нашел в своей душе, когда всеми силами ее искал Бога, т. е. истины, и с которыми я живу и умру»623. Совпадение было настолько точным, что он задумался, не читал ли Седерхольм вопреки всему «В чем моя вера?» и «Соединение и перевод четырех Евангелий» – в каком-либо иностранном издании или в виде нелегальной рукописной копии, которые циркулировали в России. Но как бы там ни было, выводы финн делал собственные и оригинальные, без прямых заимствований из Толстого. Мысль, что Седерхольм самостоятельно сформировал взгляды, могла лишь радовать. Это служило доказательством, «что истина, признаваемая мною, есть та единая, которая открыта всем»624. Может быть, это и есть доказательство приближения реформации религии, раздогматизации христианства и превращения веры Христа в учение прежде всего о нравственности, которое смогут принять все народы земли?