Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Книга Седерхольма бесконечно радовала Толстого, потому что «такое совершенное совпадение с русским и современным человеком есть великое счастье». Толстой, таким образом, воспринимал Седерхольма как русского, вероятно потому, что тот писал по-русски и служил в России. На данном этапе в связи с новым «братом» Толстого смущал только один пункт. Как Седерхольм мог сочетать свою веру с профессией военного? В представлении Толстого тут заключался глубокий конфликт, поскольку идея ненасилия как краеугольного камня веры использовалась и в «Jesu glada budskap om Guds eller förnuftets rike». Нам известно лишь то, как Седерхольм отвечал на вопрос Толстого своим знакомым. В свое время, будь у него тогда нынешние убеждения, он бы наверняка выбрал иную стезю, даже если сейчас он может сказать в свое оправдание, что он лишь занимался фортификацией, а не изготавливал орудия разрушения625. Один из друзей Седерхольма рассказывал, что «неохота пользоваться мечом и ружьем постепенно выросла у него в отвращение. Военное обучение было для него сплошным мучением, и бой на поле он считал насилием, не подвигом»626.

Первое письмо еще не успело уйти, а Толстой уже прочел книгу Седерхольма более глубоко и критически – и написал автору новое письмо от 10/22 августа 1887 года. Обращение к Седерхольму теперь звучало сдержаннее – «Многоуважаемый Карл Эрикович». Толстой ошибся в имени, но Седерхольм остался его «дорогим другом и братом». Он еще раз констатировал полное совпадение в их толковании учения Христа, особенно его метафизического аспекта. Но есть вопросы, в которых, как сейчас видит Толстой, Седерхольм выражается недостаточно ясно, возможно, под влиянием немецких теологов, упоминаемых в списке источников.

Первый пункт касался чудес, которым Седерхольм дал аллегорическое объяснение: «Только как преданиям, видимым образам религиозных идей можно рассказам о чудесах дать право на существование»627. Изъяны, с которыми сталкивался Иисус, нравственные, а не физические. Речь идет о духовной глухоте и слепоте. И воскрешение из мертвых происходит на духовном уровне, когда Иисус истиной слов призывает людей к новой жизни. В пустыне Иисус накормил пять тысяч человек не физической пищей, а силой слов. Сам Иисус выражал принципиальное неприятие чудес; да и тот, кто в религии ищет духовность, не нуждается в чудесах для укрепления благочестия. И кроме того, Иисусу не нужны чудеса для пробуждения веры у человека.

Толстой, однако, полагал, что придание чуду аллегорического смысла приводит к проблемам в силу многообразия и субъективности возможных трактовок. Его собственное видение вопроса было в равной степени простым и радикальным. На чудеса не стоило тратить ни слов, ни мыслей, их нужно решительно перечеркнуть. Толстой писал Седерхольму: «Один вопрос в том, было ли чудо или нет. Мы отвечаем нет. Другой вопрос: говорит ли аллегория чуда что-нибудь такое важное и новое, что бы необходимо было сказать для блага людей и что бы не было сказано, гораздо проще и яснее, в другом месте. По-моему, нет. И потому самое разумное оставить чудеса в покое»628. В комментарии к переводу Евангелий Толстой пишет, что поскольку истина учения Христа чудесами не доказывается, то они совершенно излишни. Но любопытно, что Толстой делает исключение для притчи о прозревшем слепце. «Слепой» переводится Толстым как «темный», поэтому это «чудо» можно вслед за Седерхольмом представить как духовное пробуждение629. Иисус попросту открыл человеку глаза на новые истины. Воскрешение же Лазаря из мертвых есть не что иное, как бессмыслица, не имеющая никакого отношения к учению Христа.

Толстой был также недоволен тем, как Седерхольм объяснял искушения в пустыне и Тайную вечерю. В представлении Седерхольма Иисус ушел в пустыню, понимая, что не может принять мессианские чаяния еврейского народа. Поэтому он отверг искушение стать «теократическим Мессией», вместо этого взяв на себя иное призвание – кормление людей «хлебом насущным». Роль Иисуса заключалась в «создани внутреннего царства духа, царства разума»630. Толстой же не принимал во внимание историческую ситуацию, а рассматривал разговор Христа с «искусителем» исключительно как борьбу между плотью и духом.

Что касается Тайной вечери, то здесь от церковной трактовки отошли и Толстой, и Седерхольм. Последний полагал, что хлеб и вино – это всего лишь символическое представление смерти Иисуса: «Они не были предназначены к прощению грехов, но к жизненному единению Иисуса с его учениками»631. Толстой же воспринимал слова, сказанные Иисусом на Тайной вечере, как ответ на предательство Иуды: предавший меня ест мою плоть и пьет мою кровь. Поэтому церковное причастие в глазах Толстого представляло собой гротескное приглашение повторить поступок Иуды. На это дурное деяние Иисус ответил добром и проявлением любви. Вместо того чтобы ответить злом на зло, он разделил с предателем хлеб и вино.