Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Весной 1890 года Татьяна смогла отправить Страхову несколько других текстов Кьеркегора на русском738. В апреле он поблагодарил ее за посылку и сообщил, что пытался прочесть новый материал, но вынужденно прервался. Ему уже удалось найти Кьеркегора в немецком переводе, но и это чтение оказалось слишком тяжелым. Кроме того, в предисловии немецкий переводчик признавался, что не уверен, что правильно понял Кьеркегора. Каким образом мыслитель, который столь трудно воспринимается, сумел обрести такую полулярность, удивлялся Страхов в письме к Толстому739.

Когда Ганзен весной 1890 года посещал Толстого в Ясной Поляне, он предпринял еще одну попытку вызвать у любимого русского писателя более глубокий интерес к Кьеркегору. Ответов на свои письма он не получил, но окольными путями выяснил, что Толстой внимательно ознакомился с тем, что прислал Ганзен. Ганзен привез три своих новых, еще не опубликованных перевода, в частности «De umiddelbare erotiske Stadier eller det Musikalsk-Erotiske», главу из «Enten – Eller», озаглавленную как «Дон Жуан в музыке и литературе»; «In vino veritas: En Erindring» из «Stadier paa Livets Vei»740, а также афоризмы и мысли из записной книжки Кьеркегора за 1847 год, изданные лишь после смерти писателя741.

Толстой сказал, что мысли Кьеркегора вызывают у него интерес, и в первый день визита Ганзена после завтрака ушел в кабинет, чтобы в тишине спокойно ознакомиться с новыми переводами. За несколько часов Толстой прочел две статьи и подборку афоризмов, отметив по просьбе Ганзена понравившиеся мысли оценкой 4 («хорошо») и 5 («отлично»). В итоге из шестидесяти трех афоризмов двадцать три получили 5, два – 4, один – «хорошо» плюс письменный комментарий. То есть, пытаясь предугадать, чтó может понравиться Толстому, Ганзен сделал хорошую выборку.

Исследователь творчества Кьеркегора Дарья Лунгина считает, что Толстой в первую очередь оценил простые формулировки и истолковал их как написанные «в его любимом буддийско-шопенгауэрском наставительном стиле»742. Оставим в стороне параллель с Буддой и Шопенгауэром, ближе к истине то, что Кьеркегор часто предлагает критический взгляд на христианство, и его Толстой должен был воспринимать как свой собственный. Речь идет о таких вопросах, как восприятие учения Христа, рутинное христианство, Христос как идеал, к которому следует стремиться, личность и общество, половое влечение, любовь к ближнему, необходимость прощения и примирения. К утверждению Кьеркегора, что «нарекания людские на современника становятся ему похвальным словом, едва он умирает», Толстой добавил: «Не всегда, иногда наоборот – особенно у нас»743. Некоторые афоризмы он мог бы написать сам, например: «Вся эта вздорная болтовня о „национальности“ – шаг назад к язычеству. Христианское учение стремится именно искоренить языческое поклонение национальностям»744.

В беседе Толстой сказал Ганзену, что у датского философа слишком много «задора», наверное потому, что автор был юн, когда писал эти тексты. Но в целом Кьеркегор произвел на Толстого хорошее впечатление745. Этот редкий отзыв Толстого о Кьеркегоре говорит о том, что Толстой понял провокативную диалектику формулировок Кьеркегора. Толстой призывал Ганзена продолжать заниматься переводами Кьеркегора на русский. Он вполне мог бы передать другим перевод произведений Толстого, чтобы самому сосредоточиться на Кьеркегоре. Нужен том избранного с кратким экскурсом в жизнь и творчество; для подобной книги издатель, наверное, найдется легко746.

Находясь в Ясной Поляне, Ганзен получил посылку от жены с его переводом текста Кьеркегора «Øjeblikket Nr. 7» (1855. Миг. № 7), который забыл взять с собой. В этой статье Кьеркегор отвечает на собственные вопросы: «Почему „люди“ прежде всего любят „поэта“?» и «Почему именно „поэт“ опаснее всех?» Он обьясняет, что люди хотят жить в мире красивых иллюзий, а поэт, великий мастер обмана и лицемерия, равно как и священник, выполняет важную функцию – создает красивые картины, позволяющие держать реальность на расстоянии. Реформатор же, который сам воплощает идеал в жизнь и призывает к этому других, напротив, никому не нужен.

Вопросы, заданные в статье Кьеркегора, нашли у Толстого немедленный отклик. До некоторой степени это была и его собственная дилемма: раскол между художником, представителем чистого искусства, и строгим моралистом. Толстой тут же начал читать статью вслух домашним, но потом вдруг замолчал, посидел какое-то время, после чего собрал бумаги и скрылся в своей спальне. Ганзен истолковал эту реакцию как подтверждение некоей глубинной общности Кьеркегора и Толстого. Прямым упреком, с точки зрения Толстого, был пассаж о лицемерном отдалении от «благ и соблазнов» мира и одновременном понимании того, что все эти блага остаются тебе доступными747.