Толстой в книгах Лахмана не упоминается вообще. Зато в его «Das Ziel das Lebens» («Цель жизни») раскрывается другой источник вдохновения, а именно
Толстого радовал интерес Лахмана к тому, как христианство можно и должно претворять в жизнь946
. В «Weder Dogma, noch Glaubensbekenntnis, sondern Religion» датчанин подвергал атаке «псевдохристианскую» государственную церковь, современного «антихриста», чье существование основано на теологии, которая, по сути, «языческая» наука. Истинное же христианство – это жизнь в духе Христа и тем самым содействие созданию нового мира. В то время как современное буржуазное общество было деморализовано и далеко от христианства, социализм и рабочее движение, равно как и само христианство, обещают победить социальную несправедливость, нужду и лишения.Толстой дал почитать «Weder Dogma noch Glaubensbekenntnis, sondern Religion» своему другу и соседу Булыгину947
, после чего книга Лахмана затерялась. На полное энтузиазма письмо Толстого от декабря 1894 года датчанин, видимо, не ответил. Заметного следа в истории религии, социологии и политики Дании Лахман не оставил.Финская литература была для Толстого неизведанным полем, и если бы не симпатии Арвида Ярнефельта к толстовству, в этой главе нельзя было бы упомянуть ни одного финского имени. В библиотеке Толстого всего четыре книги Ярнефельта: «Heräämiseni» («Мое пробуждение») на финском и шведском (обе 1894), «Innere Stimmen» («Внутренние голоса»), немецкий сборник (1910), и пьеса «Тит, разрушитель Иерусалима» («Tiitus»), изданная в 1910 году в Берлине в совместном русском переводе Ярнефельта и поклонника Толстого писателя Ивана Наживина.
Примечательно, что Ярнефельт, по-видимому, не позаботился о том, чтобы Толстой получил те его книги, которые вышли на русском: «Три судьбы» (M., 1904, «Ihmiskohtaloja») и «Чада земли» (M., 1908, «Maaemon lapset»), последняя опубликована в издательстве «Посредник». На «Три судьбы» дал, впрочем, убийственный отзыв не кто иной, как поэт Александр Блок, и Ярнефельт был, наверное, более чем доволен, что книга не попала в руки Толстого. По мнению Блока, повествование было «вялым и бледным»: «Для того, чтобы вдохнуть в произведение жизнь, необходимо дыхание таланта. Не обладая им, автор строит всю эту скучную повесть на голых понятиях. Результат – чучело повести, мертвая летучая мышь, растянутая на булавках»948
.Однако толстовец Иван Наживин был в восторге и отмечал и тематическую важность обоих произведений (земельный вопрос в повести «Чада земли») – и «талант» Ярнефельта949
. Разумеется, будучи близким другом Ярнефельта, Наживин судил пристрастно.Книга «Мое пробужение» – исповедь, рассказ о том, как Ярнефельт, читая Толстого, пришел к выводам, которые кардинально изменили его мировоззрение и жизнь. В июне l895‐го настал черед Толстого читать Ярнефельта. Оценка, которую Толстой дал русскому, пока не опубликованному переводу текста «Мое пробуждение», затрагивала и литературные качества: все «искренно и умно, но слишком кропотливо, мелко»950
. Книга все-таки была включена в «Архив Л. Н. Толстого», неподцензурный «журнал», двенадцать номеров которого печатались на пишущей машинке, а затем копировались в 40–60 экземплярах с помощью мимеографа.В 1898 году Ярнефельт работает над драматическим произведением «Samuel Croëll» (1899, «Самюэль Кроэль»), действие в котором разворачивается в XVII веке. В письме к Толстому Ярнефельт кратко пересказывает содержание пьесы. Кроэль – главный герой, который в одиночку сражается за справедливость и правду951
. Он защищает народ от алчной знати и спасает молодых от военной службы, в результате чего на три года попадает под стражу в крепость Кексхольм. Из заключения Кроэль выходит преображенным. В закон и в защиту со стороны власти он больше не верит, но, к разочарованию жены, отказывается и от вооруженной борьбы. Решение найдено в области частного, предлагаемые средства – смирение и прощение. Мэр Торншельд, заклятый враг Кроэля, первым испытывает его новоприобретенную добрую волю и внутренний покой. Если верить тексту пьесы, Торншельд не в силах сдержать волнения, когда Кроэль подтверждает свое великодушное прощение сильным рукопожатием.Основываясь на кратком изложении, Толстой прокомментировал: