Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Толстой категорически отверг все, что его связывало, – имение, имущество, положение, репутацию. Но этого было недостаточно: «Мне удалось освободиться даже от чувств к моей семье – я ценю близких как добрых людей и поддерживаю с ними наилучшие отношения, поскольку они живут рядом, но я считаю братом каждого человека, и один мне не дороже другого – это может быть родственник или не родня, соотечественник или иностранец»339. О своей реакции на слова Толстого Ланглет не упоминает, но то, что супруга и сыновья подчас страдали из‐за прохладного отношения Толстого к семье, – известный факт.

Обычно говорят, добавил Толстой, что он должен использовать свой писательский талант и не тратить жизнь на то, чтобы объяснять, как жить согласно вере, но кто более важен для человечества – Франциск Ассизский или Гёте? Толстой мог по праву сказать, что ему тридцать, а не семьдесят лет, потому что «жизнь, настоящая, истинная человеческая жизнь начинается только после того, как разовьется новое духовное „я“; до того каждый из нас как эмбрион, плод в материнской утробе». Но что будет с теми, кто так и нет достигнет новой жизни, спросил Ланглет. Что будет с ними, мы знать не можем, ответил Толстой мрачно, так же, как мы не можем ничего знать о жизни после смерти. Это слабость всех религий – рассуждения о вещах, о которых никому ничего не известно, в то время как единственно истинно то, что «есть Бог, и он любовь, и что мы должны любить друг друга»340.

Когда Толстой встал, чтобы вернуться к работе, Ланглет пожал ему руку и поблагодарил за время, проведенное в Ясной Поляне. Вряд ли он тогда думал, что скоро они увидятся и в третий раз.

Ближе к осени Вальдемар Ланглет возвращался с казацкого Дона верхом на коне по кличке Казак. Неподалеку от Тулы он заехал в дворянское имение навестить вдовствующую княгиню Урусову и трех ее дочерей. Речь зашла о Толстом, который казался женщинам совершенно чуждым: «О, нет, нам он не нравится. Он ведь так неуравновешен. Мы совсем не общаемся с этой семьей, хотя они живут совсем рядом, в двадцати пяти верстах отсюда. Однажды мы были в Ясной Поляне, но ответного визита не последовало»341. Младшая из дочерей поинтересовалась, правда ли что дети Толстого растут как босоногие дикари. Ланглет успокоил дам. Подобные слухи берутся с потолка, молодые Толстые абсолютно comme il faut. Что же до самого Толстого, то его голос важен и попросту нужен современной России, хотя сам Ланглет не готов принимать его учение.

Вечером девятнадцатого сентября Ланглет продолжил путь. Поскольку Ясная Поляна находилась недалеко, он решил – снова без приглашения – нанести еще один визит друзьям, с которыми виделся в начале лета. После множества дорожных неурядиц, в полной темноте он подъехал к имению. Привязав лошадь у столба веранды, поспешил наверх в столовую, где вся семья собралась за вечерним чаем. Ланглету оказали сердечный прием. Всем не терпелось узнать детали авантюрной поездки на Дон и жизни среди казаков. Ему не дали шанса переодеться, и он «в грубой дорожной одежде» отвечал на вопросы. Толстой оживился. Если бы он не был таким старым и если бы это была не осень, он бы охотно отправился с Ланглетом верхом до Петербурга: «Нет ничего столь же полезного и веселого, чем бродить по деревням безо всяких дел». Софья Андреевна, которая одинаково противилась «и физическим, и духовным экстравагантностям супруга», снова должна была вернуть его на землю342.

Ланглет собирался только переночевать в Ясной Поляне, однако обстоятельства сложились иначе. В связи со слухом об учреждении Нобелевской премии мира Толстой написал открытое письмо для шведской прессы. Он утверждал, что если кто и заслуживает подобной награды, то это духоборы, преследуемые русские сектанты. Толстому нужен был переводчик и посредник при передаче этого письма. Таким образом, Ланглет задержался в Ясной Поляне на три дня. Первый набросок письма был готов примерно за две недели до этого, письмо предполагалось отправить Арвиду Ярнефельту в Финляндию для дальнейшей рассылки в шведские газеты343, но появление Ланглета изменило планы. По вечерам Ланглет работал вместе с Толстым. Понять русскую рукопись Ланглету не удалось в силу недостаточного знания русского, поэтому Толстой устно переводил собственный текст на немецкий, внося множество импровизированных изменений, а Ланглет стенографировал шведский вариант. Переписанный набело шведский текст он затем устно перевел Толстому для проверки. «Никогда, пока я жив, я не забуду эти часы», – признался впоследствии Ланглет. Толстой казался ему большим ребенком «с детской непринужденностью в чувствах и выражениях, безудержным рвением, быстрыми выводами и простыми решениями проблем без учета той сложной многоплановой реальности, в которой живем мы»344. Именно такого Толстого Ланглет любил.