Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Нет, лишь в той мере, что приобрел труды по истории Гольштейна, когда собирался писать роман о Петре Великом. Но, кстати, один из моих предков жил в Копенгагене. Он был искусным дипломатом и прибыл в Данию со свитой Петра I. Он также был государственным чиновником и советником царя в Петербурге. А еще он был жестоким. Именно он начал процесс против душевнобольного сына царя, чья жизнь закончилась удушением. После дипломатической поездки в Константинополь он получил графский титул, поэтому мы, его потомки, графы460.

Толстой, явно гордившийся своим родом, заговорил и о происхождении супруги: «Она одна из рюриковичей. Ее род берет начало от викинга, который пришел в Россию в IX веке вместе с самым первым русским князем Рюриком, который дал имя всем этим родам».

Здесь в ошибке виновата Краруп. Толстой говорит не о роде своей жены – из «рюриковичей» была на самом деле его мать, Мария Волконская. И история ее рода прослеживается не до Рюрика, а только до XIII века.

Услышав, что невестка Толстого Дора Вестерлунд утверждает, что варяг Рюрик пришел в Россию из Швеции, Краруп протестует и ввязывается в рискованный исторический дискурс. Рюрик был датчанином, уверяла она, что подтверждается в «Деяниях данов» Саксона Грамматика. Таким образом, Россию завоевали именно датчане. А кроме того, как объяснила Краруп, слово «князь» – русский титул Рюрика – произошло от датского knejse, что значит «важничать». Рюрик действительно «важничал» тем, что владел всеми морями.

Не одна Краруп придерживалась теории о датском происхождении Рюрика. В 1830‐х многие исследователи начали идентифицировать Рюрика с Rörik (Рëриком) – датским полководцем, основываясь не только на «Деяниях данов». В настоящее время от этой гипотезы отказались. Что касается слова «князь», то его этимология сомнений не вызывает – слово происходит от kuning, то есть «старейшина рода».

Далее разговор зашел о современной скандинавской литературе. В точности как и говорит Краруп, представления Толстого здесь ограничивались тремя именами: Генрик Ибсен, Бьёрнстьерне Бьёрнсон и Август Стриндберг. Имя Хольберга Толстому ни о чем не говорило, а об Адаме Элленшлегере он знал лишь то, что его романтические стихи переведены на русский. Возможно, Краруп проверяла, знает ли Толстой Элленшлегера, потому что в 1897 году Анна Ганзен перевела и опубликовала в журнале «Вестник Европы» (№№ 7–8) его трагедию «Ярл Хакон». Если Толстой действительно хвалил Стриндберга за его «исследования души», то он, видимо, имел в виду новеллу «Муки совести». Бьёрнстьерне Бьёрнсона Толстой ценил за «знание народной жизни». Ибсен же был, как обычно, низвергнут: «У Ибсена не живые люди, а шахматные фигуры, которые писатель в своих пьесах переставляет с математическим расчетом». По мнению Толстого, Ибсен научился этой тактике у французских писателей, которые строили произведения по архитектоническому принципу. В итоге такие сочинения можно с равным успехом читать с конца!

Далее Толстой неожиданно вспомнил несколько датских (или шведских, или норвежских) новелл, которые он читал вслух в кругу семьи. По его впечатлениям, там всегда чего-либо недоставало. Все персонажи должны быть из плоти и крови, но эти бескровны, а их души холодны. В новелле, название которой Толстой не помнил, речь шла о крестьянах, которые косят сено. Стилистически новелла была хороша, но персонажи были не живые. Толстой, у которого был богатый опыт работы с крестьянами на сенокосе, знал, что во время косьбы они по-особому чеканят слова. Здесь Краруп допускает еще одну ошибку, позволяя Толстому вспомнить, как в молодости он вместе с крестьянами косил сено в Баден-Бадене. Толстой посещал Баден-Баден единственный раз в июне 1857 года. В то время – ему было почти тридцать – он не занимался сельскохозяйственным трудом, а играл в казино, оставляя там все деньги, которые взял с собой в путешествие.

В конце Толстой заговорил о критике, которой подвергался за написанное в 1893–1894‐м большое вступительное слово к сборнику новелл Ги де Мопассана. Рецензенты отмечали, что новеллы француза в высшей степени эротичны и тем самым резко контрастируют с тенденцией «Крейцеровой сонаты».

«Да, новеллы эротичны, – признал Толстой. – Но за эротичными событиями у Мопассана всегда стоят живые люди».

От Мопассана перешли к немецким писателям, которых ценил Толстой, – Вильгельму фон Поленцу и Бертольду Ауэрбаху: «Ауэрбах научил меня любить селян любых стран!»