«О, об этом я ничего не знаю и никогда не думаю. Это делают лишь безумцы. Думая обо всех этих вещах, можно и самому лишиться рассудка. Нет, существует много других, гораздо более важных вопросов, которыми мы должны заниматься».
Бэкманн с удивлением посмотрела на Толстого – значит, этот «гигант» никогда не думал на подобную тему! Наверное, он смотрит только вперед и никогда по сторонам, наверное, он никогда не позволяет руде внутри себя расплавиться и побелеть.
Теперь новое направление беседе придала спутница Бэкманн. Правда ли, что Толстой питается исключительно вегетарианской пищей?
«Да, правда. Уже двадцать лет я не употребляю мясо и десять лет – масло, яйца и молоко. Яйца начал есть недавно по предписаниям врачей».
Толстой стал вегетарианцем и ради здоровья, и по религиозным причинам. В его представлении моральное всегда совпадало с гигиеничным: «Я бы хотел убить человека ради утоления собственного голода? Нет! Почему в таком случае я должен лишать жизни другое существо? Никто не давал мне на это право, и это не может считаться правильным».
Шведские гостьи это рассуждение Толстого не поддерживали. Бэкманн промолчала, а ее подруга-доктор заметила, что вегетарианство невозможно в странах с более северным климатом, где недостаточно растительности. Возражение Толстой отклонил: «О, в это я не верю. У нас есть хороший пример – духоборы в Канаде, где климат примерно такой же, как в Северной Европе. Они не едят мяса – и в армии тоже не служат».
Сундквист выдвинула более жесткий контраргумент. Разве эскимосы не вынуждены есть только животную пищу? Толстой снова запротестовал. Этот закон их тоже касается. Нельзя поступать неправильно. Лучше умереть! Для Толстого это, со всей очевидностью, был один из главных вопросов, стоявших перед человечеством. Но разве он сам не действует отчасти непоследовательно, когда по совету врачей нарушает принципы вегетарианства и ест яйца ради спасения своей жизни? Бэкманн и Сундквист сообщили, что вегетарианцы, разумеется, есть и в Швеции. А известие о том, что в Стокгольме открыт вегетарианский ресторан, порадовало русского писателя.
Разговор коснулся литературы. Тема оказалась такой же горячей, как религия или вегетарианство. Золя Толстому не нравился, равно как и Ибсен – он действовал угнетающе. Его последняя пьеса «Naar vi Døde vaagner» («Когда мы, мертвые, пробуждаемся») – это полный абсурд. А «Пер Гюнт»? Толстой покачал головой: «Галиматья!» Ранние вещи Бьëрнстьерне Бьёрнсона он ценил, но последняя его пьеса, «Laboremus», была «сплошной мешаниной». Из шведских писателей он, судя по всему, был знаком только со Стриндбергом и Хейденстамом470
. Единственный современный писатель, которого Толстой похвалил, не задумываясь, был немец Вильгельм фон Поленц, раскрывший социальные проблемы в романе «Der Büttnerbauer» («Крестьянин»). О том, что он написал хвалебное предисловие к русскому переводу романа фон Поленца, вышедшему в том же году, Толстой, по-видимому, не упомянул471.A что думает Толстой о письме протеста шведских писателей и художников в связи с тем, что ему не присудили Нобелевскую премию по литературе? Толстой пожал плечами: «Зачем мне это? Мне не нравится, когда люди ставят меня высоко; нет, лучше, когда меня ругают и указывают на мои дурные стороны. А я тогда думаю: хорошо, что они не добрались до самой сути того, насколько я на самом деле плохой».
Толстой полагал, что со временем художественная литература как таковая утратит значение, а возможно, даже умрет. Тот, кто захочет сказать что-то важное, сможет сделать это «безо всех околичностей и упаковки в романную форму времяпрепровождения для бездельников». Сам же Толстой всегда стремился выкладывать то, что у него на сердце, безо всяких прикрас.
Подошло время семейного ужина. По дороге в столовую шведки заметили, что последствия зимних болезней еще не прошли. Толстой передвигался с трудом и жаловался на боль в ногах. За столом он продемонстрировал себя с новой стороны. Теперь это был радушный хозяин, следивший, чтобы всем подавали угощения и гости чувствовали себя комфортно. Наслаждаясь вареным языком, стоявшим на столе наряду с вегетарианскими блюдами, Бэкманн не могла избавиться от мысли: была ли любовь к ближнему той причиной, которая заставила Толстого искушать гостей аморальным поеданием мяса?
Для Адольфа Тëрнгрена (1860–1943), финского врача и политика, визит в Ясную Поляну оказался незапланированно драматичным. Весной 1904 года он приехал в Россию, чтобы встретиться с оппозиционными партиями и выяснить их отношение к ситуации в России и финскому вопросу. Во время этой поездки он встречался с политиками, земскими активистами, адвокатами, профессорами, журналистами в Петербурге, Москве, Харькове, Ялте, Одессе и Киеве.