Северные гости Льва Толстого: встречи в жизни и творчестве

Быстрым шагом Толстой проводил гостей в кабинет. По пути они познакомились с доктором Душаном Маковицким, тоже одетым как русский крестьянин. Кабинет оказался скромным помещением с небольшим письменным столом, энциклопедическими изданиями вдоль стен и множеством неидентифицируемых портретов. Толстой опустился в кресло с высокой спинкой и спросил о здоровье брата Яло и его друга Старка. Также поинтересовался учебой Эйно. Потом перешли к неизменно актуальному финскому вопросу. Толстой сомневался в правильности нынешних методов, применявшихся финнами против нападок российского самодержавия. Дело было не только в правовом вопросе, где опорой служили статьи закона или клятва Александра II, но в том, что у протеста должно быть идеалистическое ядро, религиозный фундамент. То же самое относилось и к отказу от службы в армии. Толстому хотелось верить, что антимилитаризм финнов был принципиальным, но сейчас он понял, что главной причиной протестов стала скорее незаконность призыва на военную службу. Но что есть «закон», риторически спросил Толстой. Закон равен насилию, закон есть оправдание насилия.

Вся Россия была охвачена забастовками. Газеты Толстой не читал, но получал информацию от других. Когда революционно настроенный Ставровский с воодушевлением заговорил о забастовках и в школьном ведомстве, Толстой решительно возразил: «В таком случае наша внутренняя жизнь становится второстепенной, а все внешнее – главным. Молодежь получает неверное, ложное представление о жизни. Все-таки внешнее – неважно».

Голос Толстого звучал монотонно, но убедительно. Светло-голубые глаза блестели. Преподаватель, испытывая убеждения Толстого, задал провокационный вопрос: «А если человек своей общественной деятельностью причиняет вред миллионам, разве не лучше будет такого человека уничтожить?» Толстой был поражен. Он не повысил голос, но был явно задет: «Что? То есть убить? Это ужасно, ужасно, ужасно, то, что вы говорите. Мне жаль ваших учеников».

Тут в дискуссию вмешался брат доктора, студент из Москвы: «Если рано или поздно смерть постигнет каждого из нас, такое уж ли это большое дело – лишить жизни? Во время Французской и других революций люди отдавали свои жизни за общее дело. России это тоже нужно». Толстой не согласился: «Жертвовать можно только собственной жизнью, а не чужими. У человека никогда нет права отнимать жизнь другого. И зло нельзя уничтожить, убивая. Несвобода, на которую жалуются сегодня, зависит не от внешних обстоятельств, а от того, что у нас внутри. Надо бороться с самим собой, развиваться. Каждый сам себе царь»484.

По мнению Толстого, русская интеллигенция на самом деле находилась в плену иллюзий. Религиозную основу жизни заменили вещами поверхностными. Никто больше не читал великих учителей человечества – Платона, Марка Аврелия, Августина, Франциска Ассизского, Спинозу, Паскаля, Канта, Шопенгауэра, Карлайла – и никто не понимал, как искать смысл жизни в Евангелиях. В результате остались во тьме. В качестве примера Толстой привел знаменитого российско-французского микробиолога Илью Мечникова, будущего нобелиата: «Он думает, что знает кое-что, но самое важное в жизни – ее внутренний смысл, – об этом он не знает ничего. А знает это необразованный крестьянин, который желает соседу счастья по случаю воскресения Христа, он просвещенный человек, осознающий, что если он живет по-доброму, живет в любви, то и последствия будут для его хорошими, но если он ведет дурную жизнь, последствия будут плохими. Он знает все, что нужно знать, а Мечников этого не знает».

Толстой показал письмо, которое написал одному крестьянину, чтобы объяснить различие между истинной жизнью и жизнью ради собственного благополучия. Письма Толстой получал ежедневно и в огромных количествах. Большинство оставались без ответа, но если писал крестьянин, Толстой считал, что обязан ответить. Ландгрен с почтением слушал содержание письма. Чиновники, собирающиеся у кормушки власти, любители разглагольствовать о родине, народе и правде, услышали наконец слова истины!

Ландгрен отважился задать Толстому вопрос, который был чрезвычайно важен для него: «Что можно сказать тому, кто осознал лживость окружающей жизни, но которому не хватает мужества порвать с традициями?» Ландгрен имел в виду и собственную слабость, не позволившую ему отказаться от армии, и свою более далекую мечту о сельской жизни. Может быть, Толстой решит его внутренний конфликт? Ответ Толстого, однако, не имел никакого отношения к ситуации Ландгрена. Возможно, отвечая, Толстой думал о собственном сыне Андрее, «паршивой овце» семейства: «Мне намного больше нравятся молодые люди, которые из чистой скуки кутят, пьют и ходят к распутным женщинам… те, которые знают о дурных сторонах жизни и не пытаются пускать пыль в глаза, говоря, что живут ради высокой цели, ради родины, народа или еще чего-нибудь, – а не те, кто красиво рассуждают об отечестве, истине и прочем, но живут, только чтобы набивать собственное чрево».