Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

Бронте, однако, и теперь опасается того, что Льюис называл «мелодрамой», то есть придуманности образов и ситуаций. По-видимому, в ней крепнет сознание искусственности неправдоподобного разрешения реальных конфликтов. Значит ли это, что она совсем отказалась от романтического вымысла, от своего прежнего понимания «верного» изображения, не исключающего «бурного зова» воображения? Те элементы романтизма, что существуют в творческой манере Бронте, явно сейчас отступают на задний план, и в «Шерли» нет «чрезмерно ярких красок». Не однажды и на страницах романа, и в переписке она подтвердит намерение придерживаться жизненной достоверности.

Как известно, Смиту, Уильямсу и Тэйлору она посылала рукопись по частям. Они возвращали ей написанное с критическими замечаниями, и писательница всегда готова их принять, если они не противоречат главному принципу её творчества. И Тэйлор, и Уильямс жаловались, например, что её мужским персонажам не хватает выразительности, и вот что отвечает Шарлотта Бронте: «Мои критики действительно заслуживают право на самую искреннюю мою благодарность за ту дружескую откровенность, с которой они судят о книге. Оба, и мистер Уильямс, и мистер Тэйлор, так выражают и утверждают своё мнение, что к ним трудно не прислушаться самым внимательным образом, но, в свою очередь, я тоже хочу сказать кое-что по этому поводу. Вы оба придаёте чересчур большое значение тому, что называете художественной интерпретацией предмета, но говорите что угодно, господа, и как угодно убедительно, правда всё же лучше, чем искусство. Песни Бёрнса лучше, чем эпические произведения Булвера. Грубоватые, небрежные эскизы Теккерея предпочтительнее тысяч тщательно выписанных картин. Как я ни невежественна, я осмелюсь придерживаться этой доктрины и всячески её утверждать»[64]. Издателям, очевидно, не хватало «романтичности» образов, для Шарлотты же подобная интерпретация становится равнозначной нарочитости: поэтому она предпочитает реализм поэзии Бёрнса невероятным ситуациям в романах популярного мастера приключенческо-детективного жанра Булвера-Литтона. «Истину страстей» она теперь считает необходимым изображать в истинных же, реальных обстоятельствах.

А всё-таки в письме от 21 сентября 1849 года, которое она пишет Уильямсу после окончания «Шерли», есть знаменательные строчки; посетовав на «незначительность» своего жизненного опыта, она вновь утверждает стимулирующую силу воображения: «Я должна следовать собственным литературным путём… Способность воображения позволила мне удержаться на поверхности «вод», когда я захлёбывалась три месяца назад. Активное использование этой способности поддерживало меня с тех пор, и результат меня теперь радует, ибо я чувствую, что он дал мне возможность доставить удовольствие другим»[65]. Способность воображения уже не характеризуется ею в терминах романтической категории. Теперь она склонна её понимать как творческую силу, способность к литературному труду вообще, которая помогает, в частности, противостоять жизненным невзгодам.

Обращают на себя внимание её слова о «собственном… пути». Она хотела быть и была самобытной писательницей. Самобытность её проявляется в том, что утверждающаяся реалистическая образность в романе всё ещё сохраняет преемственную связь с романтической эстетикой. Бронте не утратила, например, тяготения к живописанию «особенного», «вызывающего удивление» в характере человека, но это особенное для неё всё более отождествляется с «главным», типическим. Главное в Муре – его частнособственнический интерес, и так конкретно, так правдиво демонстрирует автор это свойство психологии дельца и хозяина, что последующее духовное перерождение Мура мы воспринимаем как отступление именно от реализма, как вторжение некоторой придуманности.