Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

Она вернулась домой в середине декабря, к годовщине со дня смерти Эмили, но как бы печально ни провела она этот день, теперь, по справедливому замечанию Уинифрид Герен, она могла черпать утешение в поддержке и симпатии лондонских друзей, которые ждали от неё новой книги. А лондонские жители не забывали её, постоянно снабжая книжными новинками. После возвращения из Лондона Шарлотту Бронте наконец настигла слава и дома. Она узнала от собственной служанки Марты, что «мэм написала две книги, две самые великие книги на свете». Помощник отца, мистер Николлс, сменивший при нём Уэйтмена, «проглотил» «Джейн Эйр», смеялся громовым смехом над «Шерли» и даже пожелал прочесть вслух «духовные» сцены своему патрону. Итак, все в Йоркшире узнали, что дочь преподобного Бронте и есть тот самый знаменитый Керрер Белл. Тайна обнаружилась. Известность, однако, приносила не столько радость, сколько беспокойство. Испытала она и сильнейшее огорчение, когда получила январский номер «Эдинбург ревью» с большой статьёй Д.-Г. Льюиса, посвящённой «Шерли». Льюис был достаточно требователен и критичен, хотя и отмечал многие достоинства книги, но сам тон статьи, сама манера подачи её романа в журнале показалась писательнице оскорбительной. «Шерли» был посвящён целый разворот под сомнительным, даже развязным по тону заглавием: «Умственное равенство полов? Женская литература». И это после того, как Шарлотта Бронте искренне доверила Льюису, почему она предпочитает писать под псевдонимом. Уважаемый ею критик употребил её доверие во зло, он грубо, по её словам, оперировал «проблемой пола», судил о её произведении без серьёзности, на которую она имела право рассчитывать, хотя надо сказать, сам Льюис считал, что был суров, но внимателен. Шарлотта Бронте послала Льюису довольно резкое письмо, упрекнув за «поспешное красноречие», с которым критик высказывает своё мнение, не слишком считаясь с чувствами тех, о ком пишет.

«Шерли» прочли её знатные соседи, жившие поблизости от Галифакса, сэр и леди Кей-Шаттлуорт. Последовали комплименты и настойчивые приглашения посетить их поместье Готорп-Холл. Напрасно Шарлотта ссылалась на преклонный возраст отца, невозможность поэтому отлучаться из дому, своё собственное слабое здоровье. Они приехали сами, сэр и леди Шаттлуорт, они охотились за знаменитостями, это был их конёк. В прошлом известный врач, сэр Кей-Шаттлуорт был поражён бледностью и худобой новой знаменитости; он решил ей покровительствовать, во всяком случае, почаще извлекать её из меланхоличной и явно нездоровой домашней обстановки. (Близость кладбища к колодцу, например, вызывала неприятные мысли о качестве воды, которой пользовались обитатели пасторского дома.) Знатные гости сразу же хотели увезти с собой Керрера Белла. Она еле отговорилась, пообещав, однако, что обязательно приедет на следующий день. Впрочем, три дня, проведённые в Готорп-Холле, оказались не такими уж тягостными. Любезный хозяин, сидя у камина в обшитой дубом гостиной, больше говорил о себе. Он долго работал санитарным врачом в трущобах Манчестера[74]. Женившись на богатой и знатной наследнице, получил титул баронета – в награду за деятельность на поприще народного образования, которое считал, вкупе со многими буржуазными либералами, ключом к устранению всех социальных зол. Он ратовал за открытие школ даже в работных домах. Само существование работных домов его не только не смущало, но он был одним из самых ретивых поборников Закона о бедных 1834 года, в силу которого и организовали эти «Бастилии для бедных», как называл их Энгельс. Это сэр Джеймс, кстати, настаивал на отделении в «Бастилиях» детей от родителей во избежание «растлевающего» влияния, которое бедняки-де оказывали на своё потомство. Очевидно, именно подобных радетелей о благе бедняков сатирически живописал Диккенс в романе «Оливер Твист» в «коллективном» образе «Совета джентльменов», постановивших, что каждый бедняк имеет право «либо медленно умирать голодной смертью в работном доме, либо быстро умереть вне его стен». Внезапная болезнь положила конец активной общественной деятельности сэра Джеймса, и теперь освободившееся время он мог посвятить занятиям другого рода, например, коллекционировать знаменитостей или писать собственные романы.

Зима 1850 года была для Шарлотты Бронте тяжела. Теперь дом затихал ещё раньше, чем прежде. В восемь часов, сразу после вечерней молитвы, отец и старая, больная Тэбби расходились по своим комнатам, и в доме наступала тишина. Когда уставшие глаза не позволяли больше читать или шить, Шарлотта предавалась воспоминаниям. Зима была сурова, часто мели метели, завывал северо-восточный ветер. В жалобах ветра ей иногда чудились голоса сестёр: не раз, очевидно, подобно Хитклифу, она готова была умолять их «души» «войти». Она была на пределе крайнего нервного истощения.