Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

Ещё больше Шарлотту радует предложение Смита и Элдера выпустить вторым изданием романы её сестёр, однако Уильямсу, который вступил с ней в переписку по этому поводу и, естественно, был заинтересован в публикации ещё не изданных произведений, если таковые есть, она сообщила, что не издаст ничего, что не было бы одобрено Эмили и Энн. После их смерти остался литературный материал. Во всяком случае, Эмили успела начать работу над вторым романом и написала больше ста девяноста стихотворений, а опубликовано только двадцать семь. У Энн при жизни оставались не-напечатанными ещё свыше двадцати. Шарлотта проявила большую взыскательность, отобрав для нового издания восемнадцать из наследия Эмили и семь из оставшихся после Энн. «Владелец Уилдфелл-Холла» был, по мнению Шарлотты, слабым произведением, его издавать не стоило. Фирма Смита посчиталась с её мнением, и второй роман Энн Бронте опубликовала лишь после смерти Шарлотты.

Она вновь перечитала «Грозовой перевал» и «Эгнес Грей». Чтение первого наполнило её гордостью за умершую сестру, она вновь ощутила необычайную силу романа, но возникли сомнения. Роман «тяжёл» для чтения, автор почти не позволяет читателю вкусить «неомрачённого» удовольствия. «Каждый луч света пробивается сквозь чёрный заслон грозовых туч»[80]. И что самое удивительное – Эмили совсем не думала о тягостном впечатлении, которое её роман может произвести на читателя, она просто не отдавала себе в том отчёта. Так, может быть, и она, автор «Шерли», лишена истинного понимания того, как пишет? Поводом для подобных раздумий послужила статья в журнале «Атенеум», воздающая высокую хвалу Керреру Беллу, но ставящая «Джейн Эйр» выше «Шерли», а ведь она работала над «Шерли» с таким напряжением всех сил и способностей.

Подготовить романы сестёр ко второму изданию надо было в короткий срок, и, несмотря на всё усиливающуюся депрессию, она работает много и быстро.

Однако она не может позволить себе работать по вечерам, иначе ей грозит изматывающая бессонница, которая доводит до отчаяния. Поэтому она страшится вечеров, когда мёртвая тишина, одиночество, чувство заброшенности, жажда общества и невозможность найти облегчение становятся невыносимыми.

Единственное, что отвлекает от тяжёлых мыслей, – чтение. Впервые она знакомится с Бальзаком, романы которого, вкупе с некоторыми книгами Жорж Санд, дал ей для чтения Льюис. Возвращая их, она пишет, что «Модеста Миньон» и «Утраченные иллюзии» сначала показались ей чересчур растянутыми и перегруженными подробностями, они даже раздражали её описаниями «ненужных», как ей казалось, «мелочей», но потом раздражение прошло и уступило место чувству, близкому восхищению: без этих «мелочей» автор не смог бы столь блестяще проанализировать поведение своих героев и «самые неясные и потаённые пружины их умственной деятельности». И всё же она остаётся верна Жорж Санд: «При всём её фантастическом, фанатическом, непрактичном энтузиазме, при всей ложности, которая в значительной степени свойственна её пониманию жизни, при всех заблуждениях чувства – Жарж Санд обладает лучшей натурой, чем г-н де Бальзак, её ум шире, её сердце теплее, чем его»[81].

Что это – неизжитая преданность романтической эстетике с её культом «поэтического энтузиазма»; идеал простоты, отвергающий восторг Бальзака перед «вещной» стороной роскошного быта аристократов; неприятие его снисходительного отношения к их «лёгкой морали»? Очевидно, всё это имело место и сказалось в том предпочтении, которое Бронте отдавала романтической писательнице Жорж Санд с её демократизмом, но она отдаёт предпочтение Жорж Санд и потому, что Бальзак бывает беспощаден, а Жорж Санд никогда не лишает последней надежды. Жорж Санд не могла бы написать «Утраченных иллюзий» и вряд ли бы довела Люсьена Шардона до самоубийства. Напротив, она бы его подняла из бездны разочарования, во всяком случае, её героя не постиг бы такой бесславный конец, потому что, во-первых, она не выбрала бы такого слабого героя, а во-вторых, бросила бы ему якорь нравственного спасения. Тут перед нами знаменательное качество эстетики Шарлотты Бронте, которое заставляло её сожалеть, что «Грозовой перевал» столь мрачен, а Теккерей становится чересчур ядовитым сатириком или, используя её собственное выражение, «уничтожителем». Трагизм её мировосприятия углублялся, отрицанию же она как будто поставила пределы; оно ни в коем случае не должно было переходить в насмешку над жизнью, это, очевидно, казалось ей потрясением нравственных основ.