Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

В эти годы Бронте немало размышляет над природой художественного творчества, что явствует из её переписки с Уильямсом, Смитом и Гаскелл. Самое большое впечатление из прочитанного оставили «Генри Эсмонд» и «Хижина дяди Тома», хотя и по разным причинам: роман Теккерея высоко ценится ею как талантливейшее художественное произведение, роман Бичер-Стоу как книга, обладающая огромной силой морального воздействия. Такое разделение не случайно, если вспомнить, как сдержанно она всегда относилась к дидактической функции искусства, но теперь Бронте всё чаще думает о роли писателя в обществе. Вот почему «Генри Эсмонд» производит на неё двойственное впечатление. Первые две части она приняла небезоговорочно. На её взгляд, в них слишком много истории в ущерб развитию действия. Но вот она дочитывает роман. Она покорена его силой, мастерством писателя в изображении характеров, даром «аллюзии» (современный читатель назвал бы это качество искусством подтекста), но одновременно, по её собственным словам, она испытывает гнев и горечь: «Какая едкая сатира, какое безжалостное рассечение поражённых болезнью членов. Ладно, и это оправдано или могло быть оправдано, если бы жестокому хирургу его работа не доставляла столь явного удовольствия. Теккерей… чувствует радость, вонзая свой безжалостный нож, испытывая им трепещущую, живую плоть. Он не желал бы, чтобы в мире всё было хорошо: ни один великий сатирик не хотел бы, чтобы общество было совершенно»[89]. Она так опасается сатирической беспощадности, помноженной на индифферентность, соединения жестокости и нигилизма, который подметила в «Пенденнисе» и лекциях об английских юмористах, что становится несправедлива и к самому жанру сатиры, и к сатирикам вообще, отделяя их от остальных художников, которые могут желать исправления общественных нравов. Но, может быть, отношение к сатире у Бронте – боязнь своей собственной, всё возрастающей, «мрачности»? Нет, как уже отмечалось выше, она пытается найти нравственный противовес «отрицанию». Люси Сноу может быть несчастна, а мадам Бек – процветать до конца дней, но злая судьба одного человека, даже многих, всего «братства страждущих», всё-таки не означает в конечном счёте, что Добро слабее Зла. Пусть существуют несчастье, погибшая любовь, смерть, зло – это прежде всего утрата возможного счастья. И как бы то ни было – надо бороться. Если Люси поддаётся «летаргии» несчастья и чувствует себя бессильной перед мадам Бек, это не значит, что Бронте солидаризируется с Люси, как не могла бы она согласиться с нравственным релятивизмом Пенденниса. Известно, что при первой продолжительной встрече с Теккереем у Смита Бронте назвала писателя «Уоррингтоном» (имя одного из его положительных героев). «Вы хотите сказать, “Артур Пенденнис”», – с улыбкой возразил Теккерей, ассоциируя себя с другим героем своего романа, в котором критики находили много автобиографического. Шарлотта Бронте отвергла его предположение, но сомнение осталось. Разговор о героях был не случаен: Уоррингтон как раз и упрекал своего друга Пенденниса в нравственном индифферентизме. Писательница не могла согласиться с пенденнисовской позицией равнодушия и терпимости ко злу. Сатира должна исправлять пороки общества, а не только мизантропически их обличать. Вот почему с таким уважением отзывается она о романе Бичер-Стоу, почему жадно будет расспрашивать Гаскелл, встречавшуюся с ней, как выглядит «маленькая женщина, развязавшая большую войну», – так десятилетие спустя назовёт Бичер-Стоу А. Линкольн, отмечая огромную роль её романа в борьбе против рабства в Америке. С восхищением отзываясь о благородной миссии Бичер-Стоу, сама Бронте, по её словам, не может написать книгу только ради «морали». Она не способна создать книгу с «филантропической целью», хотя «я почитаю филантропию, и охотно, и искренне отдаю дань уважения важной теме, которую миссис Стоу подняла в своей книге»[90]. Но создаётся впечатление, что, высоко оценив книгу Стоу, Шарлотта Бронте несколько принизила её художественные достоинства – отсюда и противопоставление «Генри Эсмонда» и «Виллет» – «Хижине дяди Тома». Однако от Теккерея она требовала не только «высокой художественности», но и «высокой морали» и вполне была уверена, что ему посильно их сочетать. Если вспомнить посвящение, предпосланное ею второму изданию «Джейн Эйр», а посвящено оно Теккерею как «главному социальному обновителю (fi rst social regenerator) своего времени – как мастеру того отряда деятелей, которые желают исправить нарушенный порядок вещей»[91], то становится понятным чувство разочарования, с которым она встретила «Генри Эсмонда»: вот если бы своё огромное мастерство Теккерей ещё соединил с миссией исправления общественных нравов, как это делает Диккенс, ему бы не было равных. Диккенсу же она не хочет отдавать первого места в английской литературе: «Некоторые имеют привычку называть его (Теккерея – М.Т.) вторым писателем современности, но только от него зависит, будут ли эти критики правы в своей оценке. Ему нет нужды быть вторым. Бог создал его несравненным, но мистер Теккерей беспечен и ленив и редко снисходит до работы в полную меру сил»[92].