Школьные годы

Спустя два года, громадный успхъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтеній о французской революціи заставилъ членовъ университетскаго совта догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состояніе здоровья, то причина эта во всякомъ случа уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровитйшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на замну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталія Яковлевича началось движеніе, длавшее имъ во всякомъ случа большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и свтиломъ его. Затрудненій, разумется, встртилось много. Тогда уже дйствовалъ новый уставъ, требовавшій отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не имлъ этой степени, и слдовательно могъ быть опредленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такія условія онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, извстныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просвщенія объ утвержденіи Шульгина въ докторскомъ званіи и о назначеніи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталію Яковлевичу докторскій дипломъ, при очень любезномъ письм. Но къ сожалнію, во всю эту, надлавшую въ свое время много шуму, исторію, вошли обстоятельства, побудившія Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенія.

Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстаніе. Событія расшевелили мстную администрацію, отъ нея потребовали боле живой, осмысленной дятельности. Въ перспектив имлись организаторскія мры, долженствовавшія совершенно пересоздать мстную жизнь; почувствовалась вмст съ тмъ потребность въ политическомъ орган, который служилъ бы длу пересозданія, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскіе элементы въ кра. Такъ возникъ «Кіевлянинъ». Виталій Яковлевичъ первый откликнулся новому движенію, горячо принялъ программу обновленія мстной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, дятельности провинціальнаго публициста.

Каедру всеобщей исторіи раздлялъ съ Шульгинымъ профессоръ Алексй Ивановичъ Ставровскій. Это былъ совершенный антиподъ Виталія Яковлевича, и какъ слдуетъ антиподу, очень его недолюбливалъ. Семинаристъ и потомъ воспитанникъ бывшаго главнаго педагогическаго института, онъ получилъ степень магистра всеобщей исторіи за диссертацію подъ заглавіемъ: «О значеніи среднихъ вковъ въ разсужденіи къ новйшему времени». Говорятъ, покойный Грановскій, когда хотлъ потшить своихъ друзей, извлекалъ изъ особаго ящика эту удивительнйшую книжицу и прочитывалъ изъ нея избранныя мста. Въ университетской библіотек мн удалось видть экземпляръ этого творенія; помню, что въ немъ между прочимъ говорилось что-то такое о происхожденіи портупей и темляковъ… Во все мое студенчество я не боле трехъ разъ постилъ лекціи Ставровскаго и очень затрудняюсь опредлить, какъ и что онъ читалъ; товарищи разсказывали о нихъ, какъ о винигрет какихъ-то выдохшихся анекдотовъ, собранныхъ въ книгахъ прошлаго столтія. Но я знаю, что недовольствуясь курсомъ всеобщей исторіи, Ставровскій читалъ намъ еще науку, по собственнымъ его словамъ имъ самимъ изобртенную, именно «теорію исторіи». Подъ такимъ заглавіемъ она красовалась и въ печатномъ росписаніи факультетскихъ чтеній. Я былъ на первой лекціи этой scienza nuova; профессоръ совершенно ошеломилъ меня живописностью метафоръ – то онъ сравнивалъ исторію съ голой женщиной подъ прозрачною дымкой, сквозь которую, т. е. дымку, проникаетъ пытливый взоръ историка, то строилъ какую-то необычайно сложную машину, на подобіе шарманки, объясняя пораженнымъ слушателямъ, что валъ означаетъ человчество, зубцы, за которые онъ задваетъ – событія, а рукоятка, которая его вращаетъ – ужь не помню что, чуть ли не самого профессора. Отъ дальнйшаго слушанія «теоріи исторіи» я уклонился. Нужно, впрочемъ, замтить, что слушателями Ставровскаго могли быть лишь люди не только не дорожащіе временемъ, но и обладающіе крпкими нервами. Послднее условіе требовалось въ виду того, что во всхъ иностранныхъ словахъ и именахъ профессоръ произносилъ е какъ русское p3;, и выговаривалъ Мнтнонъ, рнсансъ, и пр. Въ большомъ количеств это выходило нестерпимо, и студенты увряли меня, что однажды генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ, присутствуя на университетскомъ акт и слушая, какъ Ставровскій перечислялъ въ своей рчи заглавія французскихъ книгъ, почувствовалъ себя настолько дурно, что въ слдующіе годы, получая приглашеніе на актъ, всегда спрашивалъ ректора: «а не будетъ ли профессоръ Ставровкій произносить французскія слова?»