Шлюхи

вещичка занятная»,– говорит Даша и достала скатерку-самобранку. Сказала: «Развернись!» – и

явились на ней закуски сахарные и напитки медвяные. Сказала; «Свернись!» – все кануло.

Увидала это Лупа царица: «Ах! Не продашь ли мне свою забаву?» – «Пожалуй!» – «А какая цена

будет?» – «Дай мне только одним глазком посмотреть на Никиту Кожемяку, я тебе ее даром

уступлю». Захохотала Лупа царица: «Хороша цена. Что ж, ступай к нему в горницу!» Пошла Даша

во дворец к своему суженому. А кругом-то богатство: глаза слепит. Все бруштынами да костью

мамонтовой изукрашено, налево – хрустали самоцветные, направо – парча серебряная. Видит она

ложе золоченое, над ним балдахин шелковый с кистями жемчужными, и лежит на том ложе Никита

Кожемяка, будто спит, а сам-то весь каменный: ничего не видит, ничего не слышит. Вот села Даша

подле него и слезно плачет: «Проснись-пробудись, Никитушка! Это я, Даша, к тебе пришла. Три

чугунных посоха изломала, три пары башмаков железных истоптала, три хлебины каменных

изглодала, да все тебя, милого, искала!» Только ничего Никита не чует, ровно упокойник.

Пришла царица Лупанарская в горницу: «Ну что, посмотрела,– говорит,– теперь вон ступай». А

Даша ей: «Погоди! Не гони. Есть у меня еще конь. Скажешь ему: стой! – он и рассыплется в

серебро да золото. Скажешь: но! – назад все в коня оборотится. Не простой конь, заветный!»

Возгорелись глазища у Лупы царицы, что уголья: «А сколько завету?» – «Дозволь мне поцеловать

Никиту Кожемяку». Захохотала царица; «Что ж, на том и уговорилися!» Пошла царица Лупанарская

76

на двор за конем, а Даша, сколько ни убивалась, сколько ни причитала: «Проснись-пробудись,

Никитущка! Это я, Даша, к тебе пришла...» – никак не могла оживить его.

Опять пришла царица Лупанарская Дашу гнать. А Даша: «Погоди! Не гони. Вот еще осталась у

меня сума, в суме палок три снопухи...» – «Знаю! Знаю! Три снопухи! – Лупа царица аж запрыгала,

в ладоши захлопала.– В палках я толк знаю! За эту забаву полцарства отдам!» – «Не надо мне

полцарства, а дозволь с Никитой Кожемякой ночь перебыть». Захохотала царица Лупанарская,

словно гром возгремел: «Да, за три снопухи цена не великая. А что палкам сказать-то надо?» –

«Скажи: из сумы!» Закричала Лупа царица зычным голосом: «Из сумы! Из сумы!» Тут как выскочили

из сумы палки и давай утюжить ее – Лупа царица кричать. На крик процентщики сбежались, да

палок в суме довольно было – всем досталось. Выгнали их дубинки на двор – били-били, колотили-

колотили, пока у тех ребра не оголились, пока сами не изломались.

Всю ночь Даша проплакала. Да как ни плакала, ни звала: «Проснись-пробудись, Никитушка!» –

ничего Никита Кожемяка не слышал. Так ночь прошла. А как уж красно солнышко совсем

поднялось, вдруг упала Дашина слеза ему на щеку,– тут же он встрепенулся. «Ох,– говорит,– что-

то меня обожгло!» – «Это я, Даша, к тебе пришла. Три чугунных посоха изломала, три пары

башмаков железных истоптала, три хлебины каменных изглодала, да все тебя, милый друг,

искала!» – «Уйдем,– говорит Никита,– уйдем на Русь!» – «Как же нам уйти? Будет за нами погоня

великая! Лупа, царица Лупанарская, если схватит нас – тут же смерти предаст. Тебе с лютой бабой

не управиться. Надо мне ухитриться!» Сейчас оседлали они борзых коней и поскакали в чистое

поле...»

Вновь Аллу затрясло, заколотило; так и не добравшись до конца, она с содроганием бросила

злополучную рукопись, вскочила с дивана и принялась…

Но вернемся: во времени возвратимся на девять часов назад, а пространством нам пусть в

последний раз послужит кабинет Имярека Имярековича. Ибо в тот самый час, когда литературный

критик Алла Медная на подкашивающихся ногах покидала пределы кабинета Имярека Имярековича,

унося в сумке невостребованную рецензию, как раз туда-то и направлялся автор «Мудрой девы»

Никита Кожемяка. Сочинитель и критик едва не столкнулись в дверях лбами. Но что им было друг до

друга?

Ведь связь между ними существовала сама по себе и вовсе не считала потребным сводить

незнакомые лица.

Лишь только Никита Кожемяка переступил порог, навстречу ему из-за стола поднялся

среднего роста толстячок. На выпуклых щеках толстячка распускались самые нежные розы, а

между ними (щеками или розами) сияла белосахарная улыбка. Неудивительно, что Никита

оторопел от такого приема, но тут же сообразил, что главный редактор толстого журнала, очевидно,

обознался.

– А-а! Приветствую, приветствую, племя молоденькое, незнакомое,– истекал улыбками Имярек

Имярекович.– Если не ошибаюсь… Никита Кожемяка? Не правда ли? Наша молодая надежда!

Никита окончательно потерялся, не находя ни слов, ни мыслей.

– Автор «Мудрой девы»? Как же не запомнить! – продолжал разливаться редактор журнала.–

Очень, очень талантливо. И главное: это нужное, весьма своевременненькое произведение. Да.

77