Шок новизны

Проблемой искусства стал, таким образом, вопрос выживания, способы приспособления к этой новой среде – иначе, как опасались многие, искусство просто исчезнет. Буквально всё в этой новой культуре массмедиа противоречило тому, как искусство воспринималось раньше. В настоящем куда больше отвлекающих моментов, чем было в прошлом. В былые времена произведениям искусства не приходилось вступать в такую жесткую конкуренцию с окружающим миром. В средневековом монастыре фоном для организованного звучания григорианского хорала был вовсе не случайный шум. Тишина – тишина самой природы, поглощавшей все случайные культурные шумы, – была одной из доминант средневековой жизни как внутри монастыря, так и за его пределами. На фоне обволакивающего ухо безмолвия, посреди нетронутых природных просторов – лесов, зарослей ежевики, поросших вереском пустошей и болот, представлявших телесный эквивалент этого безмолвия, – любая упорядоченная звуковая или каменная структура становилась редкой и неповторимой. В слабо артикулированном мире, еще не переполненном знаками, образами и продуктами дизайна, воздействие хора, услышанного в огромном окаменевшем лесу готического собора, сильно превосходило все то, что сегодня принято считать «нормальным» культурным опытом. Сейчас мы воспринимаем тот же собор сквозь обширный фильтр, включающий в себя наше эклектическое знание обо всех других соборах (в которых мы бывали или которые видели на фотографиях), знание всех других архитектурных стилей, от первобытных нурагов до Всемирного торгового центра, знание о рекламе, размещенной рядом с нами на улицах, факт секуляризации здания как такового, превращение его еще в один музей самому себе, светскость нашей культуры, воспоминания о «средневековых» постройках во Всемирном центре отдыха Уолта Диснея и так далее, и так далее, и так далее; схожие пертурбации претерпела и матрица, внутри которой мы слышим музыку. В нашем подсознании хорал вступает в противоборство со звуком отбойного молотка, скрипом тормозов и пролетающими над нами «Боингами-747», а вовсе не с грохотанием телеги или мычанием коров. Да и сам хорал уже не кажется нам уникальным, потому что можно прийти домой и послушать на проигрывателе нечто очень похожее. Невозможно найти и воспроизвести то, что слушало ухо дотехнологической эпохи, а дотехнологический глаз вынужден был рассматривать, – в каждый момент что-то одно. Объекты и образы можно было воспроизвести и размножить разве что ценой огромного, непомерного труда. Не существовало ни печатного станка, ни кинопленки, ни электронно-лучевой трубки. Каждый объект был неповторимым, каждый акт ви́дения – преходящим. Идея существования в дымке почти неразличимых образов, общественной функцией которой является скорее стирание различий, чем высматривание нового в реальности, показалась бы немыслимой даже нашим прадедам, не говоря уже о более далеких предках.

Сегодня любой объект окружен целым роем изображений самого себя, клонов и копий. Чем более знаменитым является объект – предельным примером здесь является, вероятно, «Мона Лиза», – тем большее культурное значение ему приписывается, тем более «уникальным» его считают. Однако с тем большей скоростью он размножается. Сколько человек сегодня могут сказать, что их восприятие «Моны Лизы» как картины было более живым, чем воспоминание об открытке, ее изображающей? Очень немногие; возможно, лишь те, кто видел «ее» без стекла, вне коробки, поддерживающей должную влажность и температуру, в которую она заключена в Лувре, и без толпы туристов и экскурсоводов перед ней. Для большинства эта картина – всего лишь зеленоватый подводный призрак, трудноразличимая матрица, с которой снимаются миллионные тиражи разбегающихся по миру улыбок. Ее «уникальность» – лишь функция ее способности мультиплицировать изображения самой себя.

Массовое производство лишает единственности любой объект, преобразуя его в нечто схематичное и легко идентифицируемое, в некое подобие знака. Знак – это всегда приказ. Все, что он может сообщить, сообщается сразу. Он может означать одну и только одну вещь: нюансировка и двусмысленность для знака не важны, и от того, что знак будет изготовлен вручную, его суть не изменится. Произведения искусства выражают себя сложнее – посредством отношений, намеков, неясностей и противоречий. Они не навязывают зрителю свои смыслы; смыслы возникают, суммируются, разворачиваются из воображаемого центра. Знак навязывает смысл, произведение искусства погружает зрителя в процесс раскрытия смысла. Одним словом, живопись образовывает, тогда как знак муштрует; массовый язык всегда обращается к нам в повелительном наклонении.