Штормовое предупреждение (СИ)

И он целовал. Дарил ласку, ни на что не оглядываясь, ни с чем не считаясь. Проснулся ночью, ищуще провел рукой подле себя, нашарил Ковальски, привычно повернувшегося к нему спиной, – и обнял его. Придвинулся, приник, уперся лбом тому между лопаток и лежал так какое-то время, согревая дыханием, пока не набрался смелости. И не потянулся губами. И Ковальски малодушно ему это позволил. Подставил уставшую спину вместо того, чтобы вовремя натянуть поводья. А ведь Рико может посчитать, что это все – нормально и правильно. Но в том-то и было дело: Ковальски не хотел ничего делать с происходящим. Даже если оно не «нормально и правильно». Ему хотелось думать, что хоть кто-то считает «нормальным и правильным» так с ним обращаться. Ему хотелось – и вместе с этим он ненавидел себя за это желание. Пытался напомнить себе, что источник умопомрачительного тепла – Рико. Что спины касаются его горячие губы, искривленные шрамом. Что ноющее место на груди накрывает огрубевшая от тесака ладонь. Что это не Дорис, что это не другая девушка, которая когда-либо ему нравилась, что это вообще не девушка. Что это его собственный напарник, который на дух не выносит розово-сопельное сюсюканье. И который теперь выцеловывал ему спину, водил теплой ладонью по груди, был так близко…

Этого всего могло и не быть завтра. Кто бы поручился за то, что творится в этой безумной голове? Рико мог просто забыть происходящее, отмахнуться, рассмеяться. Все же его рассудок нестабилен. И никто не знает – даже он сам, пожалуй – всей подоплеки его действий. И не было никакой гарантии, что все это – то, что сейчас прятали под собой ночь и пара одеял, все то, что вызывало у лейтенанта столько волнения – не окажется для Рико ничем по-настоящему стоящим. Ковальски боялся этого – как кормчий маленького хрупкого суденышка боится потерять из виду единственную звезду в бурю – все, что могло дать ему направление.

И эти горячие, старающиеся быть нежными губы у него на позвоночнике... Рико плохо давалась роль героя-любовника. Он неповоротливо завозился: боялся и потянуть лейтенанта к себе, и придвинуться к нему самому

Рико трогал его неловко, внезапно смущенный тем, что другой человек так близок к нему и нужно с этим считаться. Сколько раз им приходилось спать рядом, прикасаться друг к другу, и сколько раз это происходило без свидетелей. Но теперь… Теперь-то все было по-другому.

Рико действительно не выносил ничего слащавого, навязчиво-трогательного, заставляющего выдавить слезу. Его раздражали романтические фильмы, в которых герои действовали, будто по один раз заданному и вечно неизменному шаблону, бесили тематические кафешки с воспаленно-алыми бумажными сердцами на окнах и бесконечными розами и рюшами, доводили до белого каления стишки на открытках. Шкипер считал это проявлением здоровой (хотя в случае Рико – скорее нездоровой) агрессивности. Ковальски было, в общем, все равно – все равно и что думал об этом Шкипер, и как дело обстояло в действительности. Он просто принял такое положение вещей, как данность. Однако сейчас, когда они окружены темнотой и океаном, лейтенант внезапно задумался. В голове не укладывалось, как один и тот же человек может не любить «телячьи нежности» и быть таким… Таким… Таким, как теперь.

Ковальски подумалось что, наверное, ответ именно в этом. Что Рико различает подобные вещи. Рико тоже делит их на истинные и фальшивые. И что его так же, как самого Ковальски, отталкивают те, что сделаны ради жеста, а не от сердца. Только Рико видит их сразу же, но не может обосновать своего отношения, пояснить, что именно он видит, а Ковальски способен пояснить все, что угодно, но не видит дальше собственного носа…

Его личное несовершенное знание говорило: “От сердца всегда получается вот так, как теперь – неловко и неуклюже, потому что никто этого не репетировал и не ставил движения перед зеркалом. Не выбирал освещение и музыку. Что это неидеально – то есть, по-настоящему”.

Рико вжался губами между позвонков на его загривке – не поцеловал, как уже приноровился, а коснулся и не выпустил. Ковальски чувствовал, как он словно говорит что-то без слов, шевеля губами, но не мог сосредоточиться и прочесть что именно. Его знобило. Ему хотелось обернуться. Хотелось послать все к черту, махнуть рукой и поверить – это взаправду и наутро не исчезнет. Ему хотелось быть лицом к лицу с Рико. Останавливал не только страх, но и незнание того, что он станет там делать.

Рико прижался к нему теперь уже не только губами. Ковальски чувствовал, как он исподволь норовит примоститься поближе. Это была непервая попытка, но Рико боялся его потревожить. Поглаживал так осторожно, что это почти не ощущалось. Он так трогал только взрывчатку: изучающее, готовый в любой момент отпрянуть, если что-то пойдет не по плану.