Штормовое предупреждение (СИ)

Когда-то его вытащили из ада, и он привязался к людям, которые завершили безрадостный для него период жизни. К военному, который это сделал, и к врачу, который его вылечил. Но то, что было теперь, не было ни плодом благодарности, ни слепым стремлением обездоленного обрести хоть что-то. Рико любил его искренне, всем своим существом, и Бог знает, когда это случилось, и понял ли он сам, что именно с ним произошло. Зато очень хорошо понимал то, что происходило теперь. Как в тот момент, когда он жался к ласкающей его ладони щекой, и глаза у него темнели, будто от боли. Он весь говорил: “Да, я знаю, я не то, что ты хотел, но я люблю тебя”. Гладил осторожно, самыми кончиками пальцев, боялся тронуть, боялся задеть, сказать лишнее, боялся просто быть лишним сам, боялся заставить другого — его, Ковальски — расхлебывать собственные переживания, зная, как ему это трудно…

Рико вытянул шею и поцеловал его в щеку. Даже не поцеловал — коснулся сухими губами, тронул и снова опустил голову. И Ковальски его приголубил. Обнял за шею, прижал лохматую голову к груди, сделал так, чтобы внешний мир остался за пределами его рук, гладил Рико по загривку, шептал ему ласковые и такие простые, незамысловатые слова, от которых тот млел. Доверчиво свернулся калачом, словно только того и ждал всю свою жизнь, и задремал, пригревшись, как будто наконец-то нашел свое место. Именно в тот момент Ковальски и ощутил его своим. Полностью, безоговорочно, со всеми потрохами своим, родным, близким… любимым.

Ему стоило только протянуть руку. Оказывается, все было так просто! Он протянул к Рико руку, когда проснулся, и Рико подсел ближе, охотно, с радостью, торопясь. Эта его открытость, и то, как он улыбался, давали Ковальски неоспоримую уверенность. Он в жизни так уверенно себя не чувствовал, как теперь, когда отчасти отвечал за не слишком нормального напарника… Ковальски поймал себя на том, что в некоторой степени это ощущение ему знакомо: он нередко работал с подрывником в паре, или хотя бы в общей группе, и каждый раз чувствовал себя увереннее, зная, что за спиной есть кто-то еще – но лишь теперь осознал, что возникало такое переживание не из-за уверенности в прикрытии. Дело не в том, что его есть кому подстраховать, а в том, что это он ограждает кого-то, оставленного у себя за спиной, от опасности.

Он потянул Рико к себе. Ему хотелось как-то выказать это все – то, что он сам для себя выразить не мог. Подрывник охотно подался навстречу, не сопротивляясь. Ковальски положил ладонь ему на щеку, рассеченную шрамом, погладил эту отметину, вызвав у Рико глухое утробное ворчание. Это было так близко, так доверительно — трогать его здесь. И этого не хватало. Полузакрыв глаза, подрывник глядел на него с какой-то полуулыбкой, просто радуясь тому, что происходит с ним здесь и сейчас.

Рико привез его сюда, чтобы обогреть. Чтобы Ковальски не тронулся окончательно. Подрывник ничего не хотел для себя. Он спрашивал только об одном-единственном: если любить разрешат ему. Чтобы кто-то любил его в ответ – нет, так много он не требовал. И здесь, в этом сумрачном углу, у открытого огня, впервые за долгое, такое долгое время Ковальски стало спокойно, и он почувствовал себя хорошо – ну это так, если брать во внимание только собственные шкурные интересы и каким-то чудом игнорировать то невероятное явление, какое представлял собою Рико… Рико дал ему выбор, и он, черт его дери, знал, как с ним обойтись. Он думал теперь, как же дать понять, он – выбор – сделан, и не хотел, чтобы Рико сомневался в этом выборе. Гладил грубую отметину шрама подушечками пальцев, заставляя подрывника блаженно жмуриться, гортанно порыкивать от переполнявшего его чувства. И до самого последнего момента подрывник кажется не осознавал, что собирается делать Ковальски дальше — был с ним так близко, нос к носу, жмурился от прикосновений, урчал… И замер, как громом пораженный, когда его губ коснулись чужие. Лейтенант в тот момент окончательно уверился, что принял верное решение. В голове даже не мелькнуло тени сомнения – ни в происходящем, ни в Рико, ни в том, что он может отреагировать как-то не так. Он подождал, дыша тому в губы, пока Рико не свыкся. Не прикоснулся к его лицу сам, будто не веря и убеждаясь в истинности происходящего. У него сбилось дыхание, а рука дрогнула. Ковальски помнил его глаза – ошалевшие, не верящие, лихорадочно блестящие. «Мне?», – светилось в них недоверчиво. «Это мне? Это правда мне? Это для меня? Это по-настоящему?».