Штормовое предупреждение (СИ)

Он чувствовал свои губы истерзанными, едва успевая и проигрывая инициативу, только открываясь навстречу и даже не пытаясь что-то противопоставить подрывнику. Тот утверждает полное главенство над чужим ртом, оставляет засосы на шее, кусает ключицы, горячо дышит Ковальски в грудь, так, что соски ноют от этого острого чувства, и Рико это понимает, бесстыже вылизывает его и там. И это так щемяще, так чувствительно, что он себя не помнит, даже не помнит, стонал ли или нет. Рико находит на нем старый шрам — тот самый шрам, от Евиного ножа, неестественная полоска кожи цвета кофе с молоком, похожая на пятно кофейной же пенки – и лижет этот след, терпеливо, со всей отдачей, будто надеясь стереть его. Этого никогда не было. Ничего плохого никогда не было. Ничего, что причиняло Ковальски боль, просто не существовало. Это было с кем-то другим и очень давно, но не с ним. С ним всегда был только Рико. С ним всегда были ласковы. С ним всегда все было хорошо и правильно. И с каждым касанием тот чувствовал, как что-то сползает с него, смывается, будто краска или грязь. Или прошлое. Рико стирал это с него. Стирал старую историю и все, что с ней было связано.

Он поплыл тогда, вцепился подрывнику в волосы, сгреб в горсть, впился пальцами в затылок. Эти лижущие касания его с ума сводили. Не только потому, что тело реагировало так остро, так жаждуще, не только потому, что было тепло и что он чувствовал участие в себе другого. Не только потому, что он не помнил ничего подобного прежде. Не это. Он сам пока не знал, что именно. Может просто то, что Рико подумал о нем. Подумал правильно, ведь понял, что нужно делать. И нашел, как это выразить. Может быть оно.

Тени от камина метались по стенам, а до потолка, как и всегда, не доставал свет. Темнота гнездилась там мягким пологом, будто живая, и понемногу спускалась на них все ниже, но не подкрадываясь, а просто осторожно, будто боялась спугнуть. Она никогда не могла лечь вплотную, накрыть еще одним одеялом — ее сдерживало пламя в камине, и Ковальски не хотелось, чтобы оно погасло. И оно не гасло.

Ему в голову так и не смогла пробиться мысль, что это все как-то неправильно — он бы удивился, если бы кто-то это сказал ему. Если это неправильно, то что тогда вообще может быть правильно? Если неправильно быть рядом с человеком, который хочет этого и который готов тебя принять, и которого готов принять ты сам, что вообще на этом свете могло быть правильного?..

Рико спустился к краю ребер, нашел пересекающий бок наискось шрам и там – на этот раз тот, что Ковальски привез из последнего их вояжа и недовольно, раздраженно залечивал, торопясь избавиться, – и нежно вылизал и его, поглаживая ладонями, будто запоздало утешая.

-Да брось. Это все давно забылось, – прошептал Ковальски, и Рико покачал головой с серьезным видом. Это не могло забыться. Застывшая боль еще существовала в рубце, сохраняя подобие жизни, как сохраняет его мушка в янтарной капле. И с тех пор ему, Ковальски, никто не говорил, что знает об этом и примет его с этим. Как будто первичный замысел творца был изменен, изваянный вручную старозаветный человек, пусть в маленькой степени, был уже не таким, каким должен, и скрывал это от прочих глаз, чтобы не быть отторгнутым. На что только не шел он, созданный «по образу и подобию» из податливой, все принимающей глины, которую так легко повредить, избороздить неаккуратными шрамами, сделать его далеким от изначально задуманного идеала, на что не шел он, чтобы не лишиться гордого имени «человека» ... На что только не шли они все. И он, и другие, такие как он – прятали шрамы из какого-то застарелого стыдливого чувства, будто опасались, что, увидев эти следы, к ним не отнесутся с пониманием.

“Рико”, – подумал он тогда. Конечно. Рико делает с ним то, что – в его собственном представлении – было важным. Чего он хотел бы сам. Чтобы его шрамы кто-то приласкал. Провел по ним осторожно рукой, обращался с ними нежно, просто помнил о них… Как помнил о них врач, например. Рико всегда получал от него это бережное обращение и млел, а теперь хотел дать ему пережить то же самое. «Я думаю о тебе». «Я тебя понимаю». «Я принимаю тебя всего».