Сибилла

Этот клуб был единственным местом, где Хаттон мог отдохнуть. Он никогда не выходил в свет; теперь же его привычки настолько укоренились, что любое усилие, направленное против них, могло причинить боль; впрочем, когда вы обладаете безупречной репутацией в своем деле и, как утверждают, богаты, для вас открывается огромное число возможностей побеседовать по душам с теми безымянными состоятельными джентльменами средних лет, что нередко появляются в клубах и обедают чаще всего в домах или апартаментах друг друга, с теми, кто обыкновенно мало путешествует и много сплетничает, кто живет беззаботно и играючи, не делая ничего, однако крайне интересуясь тем, что делают остальные; великие критики мелочей, щедрые до грошовой роскоши и склонные к почтенной привычке благопристойного расточительства, они заглядывают в окна клубов, словно исследуя неведомую планету, и, как правило, ужасно переживают из-за вещей, которые их не касаются, и людей, которые о них никогда не слышали.

Всё это было не в духе Хаттона, человека непритязательного, который благодаря своему глубокому пристрастию к историческим изысканиям научился уважать только то, что подлинно. Эти ничтожества порхали возле него, он же избегал образа жизни, который казался ему скучным и в то же время легкомысленным. Он знал несколько образованных людей из Общества антикваров^{500}, видным членом которого являлся; вице-президент этой организации и отрекомендовал его в «Атенеуме». Это был первый и единственный клуб, к которому когда-либо принадлежал Хаттон и которым он восхищался. Он любил великолепие этого отменного заведения, его огни и суету. Они спасали его от тоски, на которую обречен деятельный холостяк в конце рабочего дня. Изысканный беззаботный ужин после утомительных трудов был как нельзя кстати; потягивая кларет, Хаттон обдумывал свои планы. Но наибольшее наслаждение доставляла ему грандиозная библиотека, и, возможно, он был исключительно счастлив в те минуты, когда после вдохновляющей трапезы всходил по ступенькам и погружался в кресло с томиком Дагдейла^{501}, Селдена^{502} или каким-нибудь научным трактатом, посвященным конфискации или отсутствию прецедента.

Сегодня, однако, Хаттон был настроен иначе. Приехал он усталый и возбужденный: ел быстро и весьма жадно; прикончил пинту[30] шампанского, а потом потребовал бутылку лафита. Со стола убрали, поставили печенье, обильно приправленное острыми специями, охлажденную бутылку, чистый бокал, и Хаттон дал волю мыслям, предаться которым ему до сей поры совокупно мешали сильное душевное волнение и физические потребности, к которым обязывает жизнь.

«Ну и денек! — рассеянно подумал он, наполнил бокал и, потягивая вино, откинулся в кресле. — Сын Уолтера Джерарда! Делегат чартистов! Лучшая кровь Англии! Кем бы я только не стал, будь она в моих жилах!»

«Проклятые бумаги! Я сделал на них состояние — и всё еще не знаю, почему этот поступок так терзает мою совесть. Казалось бы, совсем невинное дело; мертвый старик, банкрот; я голодаю, его сын ни о чем не ведает, да и бумаги ему бы не помогли: требовались тысячи фунтов, чтобы пустить их в оборот; да и с этими тысячами всё могло сработать лишь у меня. Не сделай я этого, так давно бы уже исчез с лица земли, измученный нищетой, болезнями и душевной мукой. А теперь я — Баптист Хаттон, обладатель состояния, которого хватит на то, чтобы купить этот их Моубрей, и сведений, от которых даже величайшие гордецы могут затрепетать».

«И ради чего нужны всё это богатство и власть? Какую память оставлю я о себе? Какую семью создам? В целом свете ни единой родной души, кроме одного дикаря, которого я несколько лет назад посетил под видом безвестного путника — и бежал от него в неописуемом отвращении».

«Ах, если бы у меня был ребенок, дитя наподобие прекрасной дочери Джерарда!»

Хаттон машинально наполнил стакан до краев и осушил его одним глотком.

«А я лишил ее всех причитающихся ей богатств! Это ангельское существо, чье великолепие я до сих пор вижу перед глазами, чей серебристый голосок и сейчас звенит у меня в ушах. Должно быть, лишь сущий изверг посмел бы ей навредить. И этот демон — я. Так-так-так!»

И вот теперь его словно окутала блаженная нега каких-то вдохновенных грез; он опять наполнил бокал, но на сей раз лишь пригубил вино, словно боялся спугнуть образы, которые роились вокруг него.

«Так-так-так! Я мог бы сделать ее баронессой. Джерард — такой же барон Валенс, как и Тальбот — граф Шрусбери^{503}. Ее имя Сибилла. Вот ведь любопытно: даже среди крестьян люди благородных кровей сохраняют благородные имена старинных семейств^{504}. У Валенсов все женщины носили имя Сибилла».

«Я мог бы сделать ее баронессой. Да! И я могу дать ей то, с помощью чего она упрочит свое положение. Могу возместить те огромные земли, которые должны ей принадлежать и которых она, вполне вероятно, лишилась по моей вине».