Сибилла

— Я провел с ним более часа, — продолжил Морли. — Поначалу он не мог ничего вспомнить, даже имя Джерарда не произвело особого впечатления, хоть он и признался, что где-то его слышал; не вспомнил ни о каких документах; очевидно, они не представляют большой ценности; как бы то ни было, сейчас они, несомненно, у него, он ведь никогда не уничтожает бумаг; потребуется поиск, чтобы их раздобыть, и всё такое прочее. Я уже собирался уходить, когда он, как бы между делом, стал расспрашивать о вашем отце: чем он занимается, женат ли, есть ли у него дети. Это привело к долгому разговору, который, похоже, внезапно его заинтриговал. Поначалу он заявил, что отправит вашему отцу письмо с предложением встретиться, а я сказал, что Джерард мог бы и сам его пригласить. Он записал ваш адрес на случай, если захочет связаться с вашим отцом и назначить встречу; а когда узнал, что вы живете в Вестминстере, объявил, что его экипаж через четверть часа отправляется в Палату лордов и, если меня это не затруднит, он предлагает мне составить ему компанию. Я и подумал: чем бы дело ни кончилось, Джерард будет рад увидеть наконец того, о ком он так много говорил и думал; собственно, вот мы и здесь.

— Вы отлично справились, дорогой Стивен, как и всегда, — задумчиво и отстраненно сказала Сибилла, — на свете нет человека, более предусмотрительного и деятельного, чем вы.

Он посмотрел на нее — и тут же отвел глаза. Взгляды их встретились: взор Сибиллы был спокоен и мягок.

— А этот Эгремонт, — отрывисто бросил Морли, глядя в пол. — Как он здесь оказался? Вчера, когда выяснилось, кто он таков, мы с вашим отцом условились, что не будем рассказывать вам об этой… кхм… мистификации, жертвами которой мы стали.

— И поступили неверно, — заметила Сибилла. — Нет ничего мудрее искренности. Поведай вы мне об этом — и сегодня его бы здесь не было. Он встретил меня, заговорил со мной, и я увидела в нем лишь своего знакомого, который однажды привнес столько радости в нашу жизнь. Если бы он не проводил меня до дома и, встретив там моего отца, не поспешил дать объяснения (которые, как он считал, были уже даны другими людьми), я бы осталась в неведении, и это впоследствии могло бы повлечь за собой неудобства.

— Вы правы. — Морли довольно пристально посмотрел на нее. — Все мы слишком разоткровенничались с этим аристократом.

— Смею надеяться, что никто из нас не сказал ему ни единого слова, о котором теперь жалеет, — сказала Сибилла. — Он предпочел носить чужую личину и едва ли стал бы вступать в споры с той же прямотой, с какой мы говорили о его семействе. Что же касается остального, ему было не вредно узнать кое-что о чувствах простых людей, немного пожив среди них.

— И тем не менее, если в ближайшем будущем что-нибудь приключится, — сказал Морли, — будьте уверены: этот человек приглядывает за нами. Он может входить в правительственные учреждения как один из их представителей и рассказывать там свои басни; да, он поддерживает эту мнимую оппозицию, но стоит народу зашевелиться — и все фракции становятся заодно.

Сибилла обернулась и посмотрела на него, после чего спросила:

— Что же такое может приключиться в ближайшем будущем, если нам следует беспокоиться: а не узнает ли правительство об этом или о нас самих? Разве его членам не всё известно? Разве вы не встречаетесь прямо у них на виду? Вы добиваетесь общепризнанных и законных целей законными средствами, разве не так? Чего же тогда бояться? И почему должно приключиться нечто такое, из-за чего стоит тревожиться?

— Пока что всё просто замечательно, — ответил Морли, — возможно, так оно и будет, вот только народные собрания порождают мятежный дух, Сибилла. Ваш отец играет ведущую роль, он замечательный оратор, и эта шумная, кипучая жизнь для него — родная стихия. Это не совсем мое, я человек кабинетный. Этот Конвент, как вам хорошо известно, никогда не был мне по душе. Хартия их — довольно грубое средство против наших социальных зол. Сила, способная исцелить наши недуги, должна быть более глубокого и тонкого склада.

— Тогда почему вы здесь? — спросила Сибилла.

Морли пожал плечами:

— Несложный вопрос. Отвечать на вопросы всегда несложно. Дело в том, что в этой бурной жизни никто не волен вдаваться в тонкости. Я мог бы пожелать, чтобы движение приняло иную форму и работало ради иных целей; только всё сложилось иначе. Впрочем, оно по-прежнему остается движением, и притом великим, а потому я должен работать на него ради своих целей и пробовать сделать так, чтобы оно обрело нужную мне форму. Если бы я отказался стать его предводителем, то всё равно не сумел бы помешать происходящему и только уверился бы в собственной незначительности.