Сибилла

— Однако у моего отца нет таких страхов, он полон надежд и ликований, — заметила Сибилла. — И конечно же это великое благо, что у народа теперь есть собственный парламент, законно проводящий собрания среди бела дня; представители народа со всего королевства публично высказывают свое недовольство на том наречии, что не уступает наречию завоевателей, которые тщетно пытаются их принизить. Когда вчера вечером я услышала, как выступает отец, сердце мое зашлось от чувств, а глаза заволокли слезы; я гордилась тем, что я его дочь, гордилась и поколениями моих предков, чей род принадлежал к числу угнетенных, а не угнетателей.

Морли заметил, как ярко загорелись ее глаза и вспыхнули румянцем щеки, когда она не просто оживленно, но с настоящим жаром произнесла последние слова. Ее прекрасные волосы, что обрамляли лицо, спадая длинными роскошными прядями, сами собой отлетели со лба, этого престола мудрости и величия; полные губы девушки всё еще дрожали от того пыла, с которым она выразила волнующую ее истину.

— Но ваш отец, Сибилла, держится в одиночку, — наконец ответил Морли, — его окружают приверженцы, которым, кроме энтузиазма, и похвастать-то нечем, а еще — завистливые соперники-интриганы, которые следят за каждым его словом, каждым поступком, чтобы при случае опорочить его действия и в конечном итоге обеспечить его низвержение.

— Низвержение моего отца! — вскричала Сибилла. — Разве он не один из них? Возможно ли, чтобы у представителей народа были какие-то разные цели?

— Этих целей сотни, — сказал Морли. — У нас уже не меньше фракций, чем под сенью святого Стефана^{497}.

— Вы пугаете меня, — сказала Сибилла. — Я знала, что есть несколько трусливых чудаков, с которыми предстоит бороться. И только посетив этот город, я поняла, до чего же сильны наши противники. Но я верила, что Господь и Правда на нашей стороне.

— В Национальном Конвенте ни о том, ни о другом и понятия не имеют, — заметил Морли. — Наша деятельность станет пошлой карикатурой на низкие страсти и подлые интриги, на раздоры и поражения наших угнетателей.

В эту секунду мистер Хаттон и Джерард, сидевшие в дальнем конце комнаты, поднялись и направились к Сибилле и Морли, тем самым прервав их беседу. Однако, прежде чем отец и его новый приятель подошли достаточно близко, Хаттон, словно вспомнив о каком-то вопросе, который так и остался для него не до конца ясным, остановился и, коснувшись на миг руки Джерарда, вновь отвел его в сторону и заговорил таким голосом, что слышать его мог лишь тот, к кому он обращался:

— Вы же понимаете, у меня нет ни малейшего сомнения относительно ваших моральных прав: я считаю, что по всем законам справедливости Моубрейский замок принадлежит вам, как принадлежит лорду дом, построенный арендатором на его земле; вот только сможем ли мы доказать это? Законных оснований у нас никогда не было. Вы ошибаетесь, полагая, что эти бумаги помогут добиться существенных результатов: это не более чем памятные записки, хотя, несомненно, очень полезные; надеюсь, я отыщу их, только они всё равно не имеют юридической силы. Если бы трудность была лишь в деньгах, поверьте, за ними дело бы не стало: я слишком многим обязан памяти вашего отца, любезный Джерард, и буду честно служить вам — вам и вашей дочери. Вы, наверное, сочтете меня глупцом, но я одинок на этом свете, а вновь увидеться с вами и побеседовать о былых временах… нет, я и в самом деле едва ли гожусь для серьезных предприятий! Однако мне нужно идти: у меня назначена встреча в Палате лордов. До свидания. Я должен попрощаться с леди Сибиллой.

Глава десятая

— Этот столик нельзя занимать, сэр, он заказан, — предупредил официант «Атенеума»^{498} одного из членов клуба: тот, по всей вероятности, не обратил внимания на перевернутую тарелку, вид которой должен был предостеречь его от корыстных намерений.

— Вечно он заказан, — проворчал член клуба. — Кто его занял?

— Мистер Хаттон, сэр.

И действительно, в эту самую секунду (было около восьми часов пополудни; клонился к закату тот день, когда произошла встреча, подробно описанная в предыдущей главе) у входа в клуб «Атенеум» на площади Ватерлоо^{499} остановилась элегантная черная коляска, запряженная великолепной лошадью, и из этого экипажа сразу же возник преуспевающий Баптист Хаттон собственной персоной.