Сибилла

Сибилла посмотрела в сторону Вестминстера, этой обители гордыни и страстей, где заседает парламент Англии, сборище алчных и надменных хищников, которое отправляло на эшафот королей и прелатов, разоряло церкви и забирало их святые владения в качестве личных трофеев; будучи собственниками, эти люди наделяли себя безграничными привилегиями, а потом возлагали на жертвенный алтарь во имя отечества и империи труды бесчисленных поколений. Неужели глас утешения может зазвучать из этих краев?

Сибилла развернула газету, которую захватила с собой, — не для того, чтобы впервые ее прочесть, но для того, что впервые прочесть ее в уединении, вдали от тревог, среди тишины и безмятежности. В газете содержался отчет о прениях в Палате общин по поводу подачи Национальной петиции; этот важный документ являлся тем самым средством, что должно было вызволить Сибиллу из плена ее одиночества и предоставить ей некое знание о мире, о котором она так часто размышляла — и по-прежнему относилась к нему с такой неправомерной предвзятостью.

Да! В этом надменном парламенте прозвучал один голос: чуждый фракционного жаргона, он возвестил непреложные истины; голос аристократа, который, не впадая в демагогию, поддержал народное дело, заявил о своей убежденности в том, что право на труд столь же священно, как и право на собственность, а если различие и должно быть установлено, то предпочтение следует отдать интересам нашего живого богатства; который сказал, что бытовое счастье миллионов людей должно быть первостепенной целью для государственного деятеля, и если она не достигнута, то престолы и державы, великолепие королевских дворов и могущество империй равно утрачивают свою ценность^{539}.

С беспокойным сердцем, пламенеющими щеками и глазами, мокрыми от слез, читала Сибилла речь Эгремонта. Вот она кончила читать; всё еще держа газету одной рукой, с нежностью прикрыла ее другой и подняла взгляд, чтобы, откровенно говоря, вздохнуть с облегчением. Оратор собственнолично стоял перед ней.

Глава вторая

Эгремонт заметил Сибиллу, когда она только входила в сад. Сам он пересекал парк, направляясь на заседание одного из комитетов Палаты общин, который в то утро собирался впервые. Встреча была формальной и краткой, заседание быстро завершилось, и Эгремонт вернулся к тому месту, где всё еще надеялся обнаружить Сибиллу.

Он приблизился к ней, пожалуй, немного сдержанно, с опаской — и всё-таки с умилением.

— Воистину, это великая и нечаянная радость, — нерешительно произнес он. Сибилла подняла голову — и на ее прекрасном лице отобразилось нескрываемое, но отнюдь не мучительное волнение. Девушка улыбнулась сквозь слезы, щеки ее раскраснелись еще гуще (вероятно, дала себя знать природная искренность, а может, более нежное неодолимое чувство благодарности, уважения, приязни); она негромко произнесла:

— Я как раз читала вашу прекрасную речь.

Сибилла подняла взгляд, чтобы вздохнуть с облегчением.

— Воистину, — сказал необычайно тронутый Эгремонт, — для меня это честь, удовольствие, награда, я и надеяться не смел, что буду их удостоен.

— Кто-нибудь другой, — продолжала Сибилла, несколько овладев собой, — должно быть, прочтет ее с удовольствием, с пользой для души, я же — ах! — с превеликим интересом!

— Если какие-либо из моих слов нашли отклик в вашей душе… — Здесь Эгремонт запнулся. — Это даст мне уверенность в будущем, — спешно прибавил он.

— Ах! Если бы только другие чувствовали то же, что и вы! — воскликнула Сибилла. — Всё было бы тогда не так уж и безнадежно.

— Но вы ведь не утратили своих надежд? — спросил Эгремонт и сел на скамью, впрочем, немного поодаль от девушки.

Сибилла покачала головой.

— Однако когда мы с вами говорили в последний раз, — сказал Эгремонт, — вы были полны уверенности — и в ваших целях, и в ваших методах.

— Он состоялся не так давно, — сказала Сибилла, — этот последний разговор, и всё же с тех пор мне открылась одна горькая истина.

— Истина драгоценна, — заметил Эгремонт, — для всех и каждого. Однако, боюсь, я всё еще не вполне понимаю, отчего вы утратили веру в лучшее.

— Увы! — грустно произнесла Сибилла. — Я всего лишь строила воздушные замки — и пробудилась от грез, как, вероятно, пробуждались многие до меня. И вот, точь-в-точь как они, я чувствую, что радость жизни безвозвратно ушла; но, по крайней мере, — сказала она, покорно склонив голову, — я надеюсь, что мое естество так и не успело привязаться к этому миру.

— Вы печалитесь, милая Сибилла?

— Я несчастна. Я беспокоюсь за отца. Боюсь, он окружен людьми, которые не заслуживают его доверия. Эти сцены жестокости тревожат меня. Я бы в любом случае сторонилась их, однако меня впечатлило утверждение о том, что они не принесут нам ничего, кроме бед и позора.