Сибилла

Пройдя по Замковой улице с четверть мили, Джерард со Стивеном свернули на поперечную улицу и, преодолев лабиринт петляющих закоулков и подворотен, вышли в открытую часть города — в этом районе вовсе не было улиц, площадей и даже жилых домов; повсюду торчали тощие заводские трубы, со всех сторон окруженные громоздкими, похожими на казармы зданиями, которые стояли кучно — и в то же время каждое само по себе, ясно давая понять, что это и есть основной центр промышленности Моубрея. Миновав этот район, спутники вновь оказались в предместье; последнее, однако, сильно отличалось от того, в котором располагалась обитель, где они недавно оставили Сибиллу. Эта окраина была людной, шумной и освещенной. Стоял субботний вечер; улицы кишели народом: горожане бесконечным потоком сновали взад и вперед меж закрытых дворов и смердящих глухих переулков, неизменно соединенных с улицами узкими сводчатыми арками, напоминавшими летки пчелиных ульев, да такими низкими, что пролезть в них можно было, только согнувшись в три погибели; на эти вот самые улицы по узким ступеням поднимались из своих промозглых и мрачных жилищ подземные обитатели; они выбирались из родных подвалов, чтобы насладиться прохладой летнего вечера и прикупить что-нибудь к выходному дню. Ярко освещенные лавчонки были переполнены оживленными покупателями, иные из них толпами окружали лотки, на которых в сиянии ламп и трепетном свете фонарей был разложен всевозможный товар.

— Подходи, подходи, лучшее место в городе! — выкрикивала хмельного вида бабенка, стоявшая за лотком; его уже изрядно опустошили предыдущие покупатели, но остатки товара всё еще соблазняли толпу зевак, которым было нечем платить.

— Так-то оно так, вдовушка, — с тоской произнес бледный тщедушный человечек.

— Подходи, подходи, а то поздно будет, а у тебя жена больная; ты — добрая душа, тебе выйдет по пять пенсов за фунт[9], да еще и костей шейных задаром подкину.

— Мясо нам нынче не по карману, вдовушка, — сказал человечек.

— Это еще почему, сосед? Да с твоей выручкой ты должен жить как боксер, на которого деньги ставят, или как мэр Моубрея на худой конец.

— Выручка! — воскликнул человечек. — Тебе бы такую выручку. Эти негодяи, Хапни и Хват^{266}, опять мне квиток с вычетом^{267} нащелкали; мало того, еще и на кругленькую сумму!

— Ах ты ж, изверги! — воскликнула вдова. — Да неужто на них управы нет, на жуликов настырных!

— А еще говорят, початки^{268} у меня мелкие выходят! Мелкие, черт бы меня побрал! Вот скажи, вдова Кэри, разве похож я на того, кто способен пропустить куцый початок?!

— Так они думают, что ты пряжу режешь?! Да я тебя, Джон Хилл, еще мальцом помню, за двадцать лет дурного слова о тебе не слыхивала, покуда ты на фабрику к этим Хапни и Хвату не пошел. Эх, Джон, сами они гнилыми нитками шиты!

— Они нас всех околпачили, вдовушка. Делают вид, что платят, как и везде, а сами на штрафах отыгрываются. Шагу нельзя ступить, всюду штрафы: денег заработанных в глаза не видишь, зато квиток всегда тут как тут. Слышал я, всё их учреждение на фабричных штрафах держится.

— Видит Бог, эти Хапни и Хват что пряжа дрянная: гнилье да рванина! — воскликнула госпожа Кэри. — А вам, мэм, чего угодно? Пять пенсов и полпенни в придачу. Нет, мэм, телятины не осталось. Ты погляди, а! Телятину ей подавай! — уже вполголоса проворчала она в спину недовольной покупательнице. — Да ты посмотри на себя, уж явно не из тех, кто телятину лопает. Ладно, время позднее, — спохватилась вдова, — если хочешь, сосед Хилл, возьми шейных костей для жены, а об остальном в следующую субботу поговорим. А вам, сэр, чего угодно? — строго прикрикнула вдова на юношу, который остановился подле ее лотка.

Юноше было лет шестнадцать: стройный, лицо красивое, дерзкое, хоть и немного выцветшее. В своих длинных свободных штанах белого цвета он казался выше; жилета на нем не имелось, шею же юноша небрежно повязал розовым шелковым платком и заколол большой булавкой, которая, из чего бы она ни была сделана, несомненно, выглядела роскошно. Довершали его облачение мешковатый сюртук из грубой белой ткани, застегнутый на талии на одну пуговицу, и темно-коричневая шляпа с высокой тульей, под которой лицо юноши казалось не таким бледным, а в голубых глазах еще ярче сверкали лукавые искорки.

— Ну, зачем же так сердиться, мамаша Кэри, — произнес юноша с явным упреком.

— Я тебе не мамаша, — пьяно огрызнулась вдова, испепеляюще глядя на юношу, — и вообще, шел бы ты и впрямь к своей матери; она в подвале помирает, где даже лестницы нет, зато у тебя комната в третьем этаже.

— Помирает! Пьяная она, только и всего, — хмыкнул юноша.

— Даже если и пьяная, — горячо осадила его миссис Кэри, — то пьет она не просто так, а от непосильной работы! Трудится с пяти утра до семи вечера, а всё ради такого, как ты.