Сибирская эпопея

Какой необыкновенной была эта женщина! Сколько в ней было изящества! И какой роковой оказалась встреча с ней… Юная калифорнийка, заключенная в этой далекой испанской крепости, совершенно затмила своей красотой нимф с Маркизских островов и служанку из тлинкитов из Ново-Архангельска. Николай Резанов, неведомо почему велевший называть себя «графом Резановым», был просто покорен очаровательной доньей Консепсьон. Пока все ждали возвращения коменданта крепости, которого успели оповестить о неожиданном прибытии русской экспедиции и который намеревался встретиться с ними в присутствии губернатора Верхней Калифорнии, дона Хосе Хоакина де Арильяги, испанцы, гораздо более гостеприимные, чем это дозволялось официальными предписаниями из Мадрида, «баловали» (выражение Лангсдорфа) гостей. Молоко, фрукты, белый хлеб, баранина, овощи в изобилии, наконец, улыбки дочерей Аргуэльо и их матери, – все это казалось раем! К слову, не прошло и трех дней, как пятеро русских матросов были арестованы за попытку дезертировать и без разбирательства осуждены военным судом. В наказание их высадили на безлюдном острове в заливе, Ла Исла де лос Алькатрасес («остров пеликанов»), современном острове Алькатрас. «Граф» Резанов, тем временем, проводил светлую часть дня в прогулках по окрестностям крепости в обществе доньи Консепсьон, которую вскоре стал называть Кончитой. Впрочем, от крепости они отходили не слишком далеко (испанцы опасались шпионов, которые могли бы зафиксировать их позиции), но достаточно для того, чтобы покорить прекрасную калифорнийку, прежде не смевшую и мечтать о подобном сопровождении. Свой безупречный французский Резанов пытался перекроить на испанский лад, понятный Марии. Очевидно, это удавалось ему без особого труда. Он писал министру коммерции Румянцеву: «Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее не-приятною».⁶² «Да, прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего», – не уставала повторять камергеру юная Кончита. Резанов разглядел в этом скрытое приглашение к действию: «Я представлял ей российский [климат] посуровее, и притом во всем изобильный, она готова была жить в нем, и наконец нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие».

Подобные слова, подобное, напоминающее, скорее, донесение или доклад, изложение событий едва ли можно приписать безнадежно влюбленному. Быть может, Николай Резанов был лишь расчетливым манипулятором, готовым на все, чтобы завоевать расположение испанцев? В самом деле, мог ли придворный, мужчина 42 лет, овдовевший за более чем четыре года перед тем, найти в прекрасной Кончите источник новой силы, веры, обещание новой жизни, «узнав настоящую любовь под сенью апельсиновых рощ»,⁶³ как писал историк-эмигрант Семёнов? Искренность столь неожиданно вспыхнувшей страсти вызывала сомнение у историков и специалистов по русско-американским отношениям. Не следует упускать из виду, что идиллическая любовь между русским дворянином с офицерской выправкой, гривой седеющих, но густых вьющихся волос, гордо носящим парадный мундир и ленту Святой Анны, и Кончитой, ослепительной в очаровании юности, понимавшей, что этот человек – ее единственная надежда однажды увидеть большой свет, была геополитическим делом.

* * *

В самом деле, что бы произошло, если бы в начале XIX века королевство Испании и Российская империя дали разрешение на заключение в Северной Америке этого брака? Николай Резанов, жаждавший (не будем забывать об этом) большой победы, которая помогла бы ему вернуть расположение государя, сразу же понял, какую выгоду можно извлечь из такого положения. «Блеск глаз доньи Консепсьон глубоко запечатлелся в его сердце, и он понял, что брак с дочерью коменданта Сан-Франциско станет шагом к достижению важных для него целей»,⁶⁴ – писал Лангсдорф в своих воспоминаниях. Сам Резанов в письме к министру коммерции Румянцеву признавал, что его любовные порывы не были лишены расчета. Его любовь началась «отнюдь не по пылкой страсти, в [его] летах уже места не имеющей, но совсем из других побуждений и, может быть, столько же и по остаткам тех еще в [нем] чувств, которые некогда делали счастье жизни [его]».⁶⁵