Сибирская эпопея

Владивосток – Калифорния: взаимное родство этих земель первопроходцев, лежащих на противоположных берегах Тихого океана, приходило в голову и казалось очевидным. На протяжении двух десятилетий главная улица Владивостока именовалась «Американской[85]». И, конечно, вряд ли было чистой случайностью, что пароходо-корвет, с которого высадился основатель города губернатор Муравьёв-Амурский, назывался «Америкой».

Америка занимала все умы, и кто-то даже назвал генерал-губернатора «Муравьёвым-Американским». В последние годы его правления в новой русской провинции на Тихом океане ощущалось политическое и умственное возбуждение, охватившее либералов по всей стране. В доме под названием «Россия» генерал-губернатор прорубил широкое окно с видом на океан и далее на Америку: через это окно мог беспрепятственно поступать свежий воздух либерализма и революционных идей. Как заметил один молодой офицер из окружения Муравьёва: «Если легкому западному ветру вольностей не дозволено проникнуть через царские таможни [в Европе], то все, что потребно Сибири, принесет восточный ветер. И поступать он будет через Амур и торговлю с Америкой».¹⁵¹ Американская модель будоражила пытливые умы и прогрессистов того времени. При помощи Франции новорожденные Соединенные Штаты одержали победу над своей британской метрополией и с тех пор вызывающе процветали. Их флот бороздил все моря, их торговцы составили конкуренцию старым европейским нациям в Китае и даже Японии, куда американцы в конце концов открыли для себя доступ, опираясь на силу своего военно-морского флота. США выступали оплотом новых ценностей демократии, федерализма, конституционализма, верховенства закона. Золотая лихорадка, охватившая Калифорнию и Западное побережье, воплотила и безумную мечту первопроходцев. Русским революционерам и реформаторам представлялась очевидной историко-географическая параллель между завоеванием американского Запада и покорением русского Дальнего Востока. Обе державы сходным образом двигались через бескрайние девственные просторы к Тихому океану; они одержали верх над «варварством» и невежеством «дикарей», вставших на их пути, и обеспечили торжество европейской «цивилизации». Так не ожидала ли их схожая судьба?

Восточная Сибирь и Амур являлись новыми границами, пространством мечты и утопии, в которых столь нуждались русские оппозиционеры. Там, вдали, была пробита брешь в старом порядке, крепостничестве и архаике. Там, вдали, все казалось возможным. Тихий океан позволял порвать со Старым Светом, олицетворяемым Европейской Россией, и точно также Соединенные Штаты воплощали собой новое поколение государств, пришедших на смену Великобритании с ее колониальной надменностью. Вглядываясь в Тихий океан, сторонники обновления России ощущали зов моря, зов американских свобод, казавшийся им приглашением к подражанию американским первопроходцам, которые являлись в некотором смысле прообразом новых людей.¹⁵²

Александр Герцен написал из своей женевской эмиграции, что Сибирь – это «Америка sui generis[86]». В письме итальянскому революционеру Джузеппе Мадзини он сравнивал поселенцев, прибывших на Урал, с фермерами, отправившимися обрабатывать девственные земли Висконсина.

Сибирский опыт для него – «настоящий роман Купера»,¹⁵³ а покорение Сибири – «чудо». Его младший современник, князь Кропоткин, говорил об Амуре как о «Миссисипи Дальнего Востока», и даже Муравьёв называл Николаевск или новый портовый город Владивосток не иначе как русским Сан-Франциско.