Сибирская эпопея

Развитие региональной прессы и ее интерес к специфическим сибирским условиям – географическим, этническим, историческим, политическим или социальным – шли рука об руку с ростом влияния русского населения, уже родившегося и прочно обосновавшегося в Сибири, а выразителями его чаяний выступали купцы и первые местные интеллигенты. Это были сибиряки, то есть коренные жители Сибири русского происхождения, все громче заявлявшие о своей особости. Они были русскими, но при этом сибиряками; сибиряками, но при этом русскими. Их настойчивые поиски самобытности подпитывались ощущением принадлежности к уникальному природному миру, ставшему для них родным, и близости к автохтонным азиатским народностям, жившим бок о бок с ними. Но также – и прежде всего – эти поиски подпитывались все менее скрываемым чувством обиды на матушку-Россию, «метрополию», как вскоре они стали ее именовать, и на ее наместников.

Отнюдь не случайно в фокусе внимания сибирской прессы и нарождающейся интеллигенции оказалась критика региональной администрации, ее злоупотреблений и беспредельной коррупции. В этом проявилось возмущение постоянных жителей Сибири временщиками, озабоченными лишь своим быстрым обогащением. В первой половине XIX века, как и в предыдущие столетия, когда происходило покорение края, власть была сосредоточена в руках губернаторов или высокопоставленных чиновников, назначаемых в Сибирь на несколько лет, и никто из них не собирался там задерживаться.

Ярчайшим представителем этого типа был Иван Пестель, один из предшественников Муравьёва, который 10 из 13 лет своего генерал-губернаторства (1806–1819) провел у себя дома в Петербурге, а на месте заправлял его ставленник-самодур, чванливый почтовый служащий, погрязший в коррупции[92]. Правление Пестеля и его приспешников надолго запомнилось сибирякам бесконечными поборами, незаконными арестами и применением телесных наказаний. «За какие такие страшные преступления людей подвергали телесным наказаниям? – спрашивает писатель Иван Калашников, сибиряк, типичный представитель этой первой волны поисков местной идентичности. – Ты не вспахал как надо – кнут; твой дом или двор грязен – кнут; у тебя рубаха или кафтан дырявые – кнут; за все кнут!»¹⁸⁵

Прибыв в Сибирь, зачастую вопреки собственному желанию, чиновники обирали до нитки подвластное им население, а некоторое время спустя отзывались назад в Россию, что было связано со скандалом или повышением по службе: так в общих чертах выглядела типичная карьера представителей императорской власти в Сибири. Не многим лучше обстояло дело с другими категориями присланных из центра, будь то военные или даже командированные технические специалисты. Всем вновь прибывшим центральная власть предоставляла льготы и надбавки, а для старожилов не делалось ничего. Стоит ли удивляться, что купцы чувствовали себя жертвами эксплуатации со стороны иностранного государства, а немногочисленные местные интеллигенты питали больше симпатий к политическим ссыльным и вынужденным переселенцам, трудившимся на благо и развитие Сибири, куда их отправили на вечное жительство, чем к случайно оказавшимся там алчным и зачастую кичливым начальникам.

Поведение этих чиновников, лишенных стыда и совести, в какой-то мере отражало господствовавший в Петербурге взгляд на отдаленный регион. До появления Муравьёва Сибирь воспринималась как некий громадный пустырь, куда можно было беспрепятственно ссылать самых закоренелых преступников и «без вины виноватых», по характерному русскому выражению. Пространство, не представлявшее существенного интереса, не считая нескольких рудных месторождений, которые было трудно эксплуатировать. В 1819 году генерал-губернатор Сибири заявил: «Я смело утверждаю, что Сибирь есть просто Сибирь, то есть прекрасное место для ссылочных, выгодное для некоторой части торговли, выгодное и богатое для минералогии; но не место для жизни и высшего гражданского образования, для устроения собственности, твердой, основанной на хлебопашестве, фабриках и внутренней торговле».¹⁸⁶