Сибирская эпопея

Сбежав с места ссылки, скрывшись от надзирателей своего поселения или от конвоя на каторге, они бродили по тракту и грабили беззащитных путешественников. Их единственной целью было выжить на свободе как можно дольше, и они мечтали, сами себе не веря, постепенно преодолеть расстояние, отделяющее их от родной России. Они скитались поодиночке в океане тайги, избегая деревень и поселений коренных народов, готовых всегда сдать их властям за копейки, или сбивались в группы с другими бандитами с большой дороги. В теплое время года, когда природные условия благоприятствовали, их количество заметно увеличивалось. Была легенда, что они бежали, заслышав непреодолимый зов кукушки, за что их прозвали «кукушками». С приближением зимы многие из беглецов, предпочитая неволю голоду, сами сдавались полиции или приходили в деревни. За исключением случаев отбывания незначительного наказания, они обычно отказывались называть себя или представлялись именем случайного сокамерника, чья участь казалась им легче. Отсутствие государственного реестра, базы отпечатков пальцев или портретов сильно осложняло для властей идентификацию преступников: приходилось иметь дело с толпой безымянных нищих, и было неясно, как с ними следует обходиться. Иногда к бродягам применяли самое страшное наказание: их отправляли на каторгу, помечая буквой «Б», которая была знаком пожизненного исключения из общества. В других случаях ограничивались кнутом или шпицрутенами, что могло показаться более легким наказанием только на первый взгляд; это был главный инструмент управления в каторжном мире. Кнут был властителем сибирской ссылки, каждый знал, что рискует однажды подвергнуться этому наказанию. «Я сейчас с публики», – говорили заключенные, только что перенесшие порку, как будто сходили со сцены.¹³ Этим они добивались уважения своих товарищей по каторге. Каторжник Достоевский, на некоторое время попавший в больницу, был потрясен видом жертв порки, оказавшихся рядом с ним. «Я был взволнован, смущен и испуган, – писал он. – Я сказал уже, что перед наказанием редко кто бывает хладнокровен, не исключая даже тех, которые уже предварительно были много и неоднократно биты. Тут вообще находит на осужденного какой-то острый, но чисто физический страх, невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека. <…> Мне иногда хотелось определительно узнать, как велика эта боль, с чем ее, наконец, можно сравнить? <…> Но у кого я ни спрашивал, я никак не мог добиться удовлетворительного для меня ответа. Жжет, как огнем палит, – вот все, что я мог узнать, и это был единственный у всех ответ. Жжет, да и только. В это же первое время, сойдясь поближе с М – м, я расспрашивал и его. «Больно, – отвечал он, – очень, а ощущение – жжет, как огнем; как будто жарится спина на сильном огне».¹⁴

* * *

В этой армии ссыльных политические преступники составляли лишь небольшую часть. В XVIII веке это были главным образом попавшие в немилость вельможи, которых государь хотел как можно дальше удалить от двора, чтобы ограничить их влияние. Переход от роскоши столичных салонов к нарам в сибирской деревушке мог быть стремительным и резким. В 1827 году «светлейший князь Александр Меншиков, генералиссимус морских и сухопутных войск, генерал-губернатор Санкт-Петербургской губернии», обладатель множества других титулов и наград, оказался в избушке с земляным полом в селе Берёзове в нижнем течении Оби. Вечный гуляка, известный невероятными ночными оргиями в собственном дворце на берегах Невы, один из ближайших и самых верных сподвижников покойного Петра Великого, в одночасье был обречен на созерцание течения великой сибирской реки. Меншиков, пытавшийся подчинить себе молодого царя Петра II и женить его на своей дочери, пал жертвой интриг враждебного клана князей Долгоруких. Он умер в изгнании, как и его жена, и одна из их дочерей. Но история за него отомстила. В 1730 году усилиями нового интригана Остермана настала очередь Долгоруких познать суровую жизнь в Берёзове. В свою очередь, в 1742 году за ними по воле новой императрицы проследовал и сам Остерман.¹⁵