Сибирская эпопея

Затем Кеннан посетил женскую тюрьму, где камеры были «теплее, светлее и выше». Там он увидел 48 молодых девушек и женщин, у шести или семи были на руках дети, имевшие крайне болезненный вид.⁶² Американец и сопровождавший его офицер покинули территорию тюрьмы в молчании. «Он не пытался ничего ни объяснять, ни защищать, ни извинять; ни тогда, ни после он не спрашивал меня, какое впечатление произвели на меня Усть-Карийские тюрьмы; он хорошо понимал, какое впечатление они должны были произвести».⁶³

Кеннан был потрясен. То, что он увидел в тюрьмах, пробудило в нем угрызения совести. Он был растерян, о чем говорит одно из первых писем, отправленных издателю из Сибири: «Ссылка проходит гораздо хуже, чем я думал, и хуже, чем я писал. Естественно, не очень приятно признавать, что я писал о предмете, не вникнув в суть вопроса; и все же было бы ужасно продолжать защищать позицию, в корне неверную, просто ради того, чтобы оставаться последовательным».⁶⁴

Долгое сибирское путешествие стало для Кеннана путем к медленному, но неуклонному пересмотру убеждений. Предчувствовал ли он грядущий излом мировоззрения? И не рассчитывал ли, как станут затем утверждать его враги, снискать еще большую известность, неожиданно отказавшись от того, что еще недавно он защищал с таким пылом? Как бы там ни было, на каждый этап странствований по сибирским исправительным учреждениям Кеннан прибывал уже немного другим. Его спутник Джордж Фрост, наблюдавший эти изменения, все больше тревожился, предвидя возможные последствия их путешествия по аду. А что, если власти осознают, каких впечатлений набрались наблюдатели, которым было оказано такое доверие? Чудовищные условия содержания каторжников вызвали подспудный протест гостей, а ведь сначала речь шла об уголовниках, убийцах, жуликах, бандитах с большой дороги, которым Кеннан если и сочувствовал, то весьма сдержанно. Его возмущение переросло в нечто большее после встречи с «политическими», с революционерами «пост-шестидесятниками», которых логика борьбы привела к вооруженному конфликту с режимом.

Подпольные борцы, издатели запрещенной литературы, секретные руководители революционных групп, бомбометатели – в 70-е годы XIX века их отправляли за Урал все больше и больше. Некоторых просто высылали в самые отдаленные населенные пункты России под наблюдение местной полиции. Другие получали более суровые приговоры и оказывались в тюрьмах и на каторге. Эти мужчины и женщины, часто очень юные, несли наказание за свои убеждения, за свои принципы. Кеннан ничуть не разделял их социалистические или революционные идеалы, но защита молодых ссыльных, мучеников-бунтовщиков, казалась ему достойным поприщем. Он был готов к нему.

Первое близкое знакомство Кеннана с «политическими» произошло в Томске. Под тополями, росшими вдоль реки, были раскинуты киргизские юрты, в которых горстка ссыльных проводила лето, как на своего рода «даче». Среди них двое или трое молодых женщин лет 17 или 18, которые, как он записал впоследствии, собирались продолжить учебу. «Как они могли попасть в ссылку?» – изумился журналист.⁶⁵ Джордж Кеннан подошел к ним и поздоровался за руку, отчего на их лицах появился стыдливый румянец. По признанию Кеннана, разговаривая с ними, он «в первый раз почувствовал нечто вроде презрения к русскому правительству». В письме к семье он гораздо менее сдержан: «Невозможно поверить, что такая девушка может представляет опасность для могучего российского правительства! Что же она сделала, чтобы заслужить ссылку?».⁶⁶