Сибирская эпопея

Постоянно кашлявшая девушка из Томска стала лишь первой из сотни политических заключенных, с которыми познакомился американский журналист. Именно сосланные на задворки Сибири бунтовщики станут героями его репортажа. Некоторые из них были лишь мелкими исполнителями в деле социального, интеллектуального и морального протеста против царской автократии. Другие – народниками, которые со временем станут членами социал-демократических партий, меньшевиками и большевиками, а также социал-революционерами, близкими к крестьянству. Среди всех этих людей наибольшее влияние на Кеннана оказала Екатерина Брешко-Брешковская, впоследствии ставшая известной на западе как Катрин Брешковски. Екатерине был 41 год, но Кеннан, встретив ее случайно во время краткого пребывания в Селенгинске в нескольких десятках километров от китайской границы, дал ей меньше. Репортер и его спутник сделали большой крюк на юг, чтобы увидеть большой бурятский дацан на Гусином Озере – резиденцию Хамбо-ламы – и приграничный город Кяхту. Там богатые сибирские купцы встречали караваны с чаем и шелком, выходившие из пустынных степей Монголии. На обратном пути американцы воспользовались возможностью остановиться в бурятской деревне, которая тянулась вдоль реки Селенга. Она служила местом ссылки для политических еще со времен декабристов. Екатерина Брешковская жила там под наблюдением полиции уже много месяцев, и ей предстояло пробыть там еще семь лет. Вот что Кеннан рассказал о встрече, которая сильно повлияла на судьбу как журналиста, так и ссыльной: «В комнату вошла г-жа Брешковская, которой меня тотчас представил мой собеседник. Это была женщина лет 35-ти, с некрасивым, но интеллигентным и сильным лицом». Кеннан отметил простоту ее манер и доброжелательность, показавшуюся ему несколько вымученной. На ее лице «невольно привлекали внимание следы тяжелых страданий; ее черные волнистые волосы, коротко остриженные на Каре, там и сям уже поседели. Но ни страдания, ни ссылка, ни каторга не сломили ее смелого закаленного духа, не подорвали ее понятий чести и долга. Как я скоро узнал из разговора, она была очень знающая и образованная: пройдя гимназический курс у себя на родине, она получила окончательное образование в Цюрихе. Она говорила по-французски, по-немецки и по-английски, была прекрасной музыкантшей и вообще показалась мне чрезвычайно интересной и привлекательной женщиной. Ей пришлось два раза быть на Каре, <…> ей ничего иного не оставалось ждать от будущего, как многих лет страданий и лишений и, наконец, вечного успокоения на маленьком кладбище над Селенгой».⁶⁷

Каждая строка этого портрета выдает восхищение, которое испытывал американский журналист. Этому немало способствовал и пейзаж: Селенгинск представлял собой в то время небольшое поселение. Деревянные дома тянулись вдоль дороги, которая вела в Кяхту. В излучине реки стояла белая церковь с золотыми куполами, напоминавшая путешественникам, ехавшим из Китая, что земли, на которых проживали в основном буряты, были русскими. Деревня раскинулась среди голой степи, стелившейся по холмам долины Селенги. Прямо над деревней нависала скала – единственное место прогулок для изнывавших от тоски ссыльных. Екатерина прошла через ужасы каторги, однако именно годы, проведенные в Селенгинске, оказались для нее самыми тяжелыми. «Восемь пустых лет селенгинской жизни так и остались на всю мою жизнь серою пустотой, съедавшей горячие чувства моей горячей груди», это было «восемь самых грустных лет моей жизни»,⁶⁸ – писала она в своих записках.⁶⁹ Годы настолько мучительные, что она предпочитала не вспоминать о них. «Томилась я восемь лет, словно дикий сокол в тесной клетке. Одинокая, вечно рвущаяся, выходила я в степь и громким голосом изливала в пространство тоскующее по свободе сердце бурное».⁷⁰

Мы не знаем, о чем говорили американский журналист и ссыльная. Однако этот разговор совершенно изменил Кеннана. Екатерина передала ему письма для товарищей, находившихся в тюрьмах, которые американский журналист собирался посетить. Это своеобразное рекомендательное письмо станет залогом доверия. Всюду, куда бы он ни приезжал, неформальный пропуск от Брешковской дополнял то официальное поручительство, которое открывало для него ворота любых тюрем. Рекомендация Екатерины Брешковской отмыкала уста и сердца ссыльных революционеров. На Карской и Акатуйской каторгах, в тюрьмах Читы и Томска политические встречали американца как друга, если не как потенциального спасителя. Впоследствии один из них вспоминал, что политические привыкли разговаривать или с товарищами, или с врагами. Им не приходилось беседовать с непредвзятым наблюдателем, и вот появился Джордж Кеннан, готовый стать их посланником и вынести их дело на суд мирового общественного мнения.⁷¹