Сильные мести не жаждут

Раненые оживились, заговорили. О том, что действительно случалось или могло случиться, вспоминали друзей-побратимов, смелые рейды, нападения на фашистские гарнизоны, все пережитое, выстраданное.

Марина слушала их разговоры, а душа оставалась безжизненной, ни на что не откликалась. Все в груди оледенело. И тело тоже было какое-то ледяное, неживое, безразличное к холоду, к неудобствам. Механически фиксировала в сознании слова разговаривающих: убили немецкого мотоциклиста… живую девушку бросили в колодец… замучили такого-то пария, но он никого не выдал… мощные у них танки, только ход неважный, не убежит от снаряда… И еще вспоминали о том, какие песни пели в лесу, какие борщи варил их повар, как сладко спалось в землянках, на сухой траве, под кустом бузины, в душистом стоге.

«Господи! — подумала Марина. — Разве еще остались кусты бузины? И где те стога?.. Наверное, хата еще чадит, дымится, никак не затухнет… И отца некому похоронить… А когда я вернусь, кто-нибудь другой построит там хату. Другие люди будут жить в нашем дворе».

Донцов присел около нее на корточки и так заснул. Прислонился к ней боком, навалился на нее всей своей тяжестью. Она почувствовала вдруг холод от его кожаной куртки, и это ее возвратило к действительности.

— Извините, — пробормотал он спросонья. — Летим?

— Летим, — сказала Марина одними губами.

Он ее не услышал, только как-то удивленно глянул на ее окаменевший профиль, устроился поудобнее и снова заснул.

И тогда она впервые подумала о том, что это страшное горе упало не только на нее, — повсюду умирают люди, мучаются раненые, горят деревни, гибнет скот, горит хлеб, еще больше звереют фашисты, увозят парней и девушек в Германию. Григорий Иванович остался в лесу, и завтра начнется наступление немецких танков. Все остались там, только ее пожалели, спасли. И Антон остался, и дед Карп остался, и партизан со стриженой головой остался. А ей что же — хватит? Отвоевала?

Собственно говоря, о чем может быть речь? Винтовку не успела взять в руки, ни разу не слышала, как над головой свистит пуля, никого не перевязала, никому, кроме Гельмута да еще Павла, не оказала первой помощи. А была же в школе лучшей сестрой милосердия, курсы в девятом классе закончила и после этих курсов имела полное право называться сандружинницей, медицинским персоналом среднего профиля.

Вот тебе и вся санитарная служба. Сидела теперь на каком-то тюке, опершись спиной о железный кузов самолета, и гудение моторов, словно нервная дрожь, проходило по всему телу. Маленькая лампочка под потолком то пригасала, то снова разгоралась, раненые сидели прямо на полу, измученные, прижимались друг к другу в своих грязных фуфайках, в немецких шинелях без поясов и погон. Все спали, словно в каком-то угаре или бреду, только неустанно гудели моторы, гудели, гудели…

Павел опять поднял голову. Еще летят? Вытянул ноги в сапогах с короткими голенищами, откинул назад голову. И снова замер с открытыми глазами.

— Вам что-то опять приснилось? — спросила его Марина, почувствовав, что он чем-то встревожен.

— Приснилось.

— Расскажите, если не секрет, — заставила себя начать разговор Марина, чтобы избавиться от тяжелых мыслей.

— У меня нет от вас секретов, — сказал Павел, отгоняя от себя сон. — Много всего приснилось. Черт-те что!.. И рассказывать не хочется.

— Тогда не говорите, а подремлите еще, — произнесла с легкой обидой Марина. — Может, что-нибудь получше приснится.

Донцов закрыл глаза, но, видно, сон уже не шел. Открыл глаза опять, сел поудобнее, чтобы не стеснять Марину. И она с каким-то внезапным холодком подумала, как они все-таки далеки друг от друга. Ну, упал возле их деревни, дополз до ее хаты, попросил помощи, и она не отказала ему, и случилось то страшное, что никогда не забудется, не уйдет из ее памяти, и нельзя время повернуть вспять. За ее побег в лес фашисты убили отца, убили родственников, старосту Ваганчика… А если бы он, Павел Донцов, постучал не в ее хату, а приполз в другой двор, ну… например, к тетке Вариводихе, тогда, может быть, все было бы по-другому, отец остался бы жив, хату не сожгли бы…

Эта мысль так поразила ее, что в первый момент она даже отпрянула от Донцова, словно увидела в нем свое горе, свою искалеченную судьбу… Но тут же ее бросило в жар, стало нестерпимо стыдно оттого, что могла так думать. Как же она так могла? Никогда в жизни никого не предавала, всегда была верным другом. И вот сейчас, в эту тяжелую минуту, она… да, да, сейчас она как бы предала… Отреклась, испугалась и… предала… Она прикусила до боли губу… Не угадал ли он ее мыслей? Может, поэтому так насупился и не хочет вести с ней разговор, не хочет рассказывать ей свой сон?