Сильные мести не жаждут

Моторы гудели ровно, напряженно, самолет слегка покачивался, чувствовалась уверенность в его полете, казалось, что они были не в воздухе, а мчались по волнистой морской поверхности, и не верилось, что под ними пустота, пропасть, а где-то там, далеко, за сотни километров в больших городах живут люди, живет мать Павла и ничего не знает о своем сыне, не ведает, что огромная металлическая птица несет его в ее объятия…

Проснулась Марина от тишины. Правая щека, прижатая к металлическому корпусу, одеревенела, замерзла, тело какое-то нечувствительное, тяжелое. Самолет стоял на земле. И в его неподвижности, в молчащих моторах было что-то благоговейное, было возвращение к жизни.

— Братцы! Дома! — закричал кто-то из раненых, наверное впервые в этот момент почувствовав себя в полной безопасности.

— Слава богу! — пробурчал степенный усач дед Саливон. В Жабянцах был он Марининым соседом. Его глаза из-под кустистых бровей так глянули на девушку, будто он впервые ее увидел. Так это же дочь Петра, милое создание, которое когда-то пасло на выгоне корову, бегало в школу с прохудившимся портфельчиком, щебетало, сидя на заборе, а тут погляди — в ватнике, с санитарной сумкой на боку, рядом с чернявым, в кожаной куртке летчиком. Не знаешь, как и вести себя с ней.

— Здравствуйте, дядя Саливон, — поздоровалась с ним Марина.

— Буду здравствовать в госпитале, когда меня подлатают, — пошутил сосед. — Лучше разведай, дочка, куда нас занесло.

— В тыл.

— Видно, что в тыл. Не стреляют, не бьют из пушек. — Дед Саливон закряхтел и начал пробираться через распластанные тела и ящики к выходу. Осточертело ему, видите ли, быть узником в этой железной коробке, черт бы ее побрал! Хотел дед Саливон ступить на твердую землю, увидеть над собой небо, услышать шум листвы, мирные человеческие голоса… Да только еще не ведал старик, куда его занесло.

И почему так долго не открывается дверь, чтобы впустить в самолет благодатный солнечный свет?

«Действительно, куда» то мы прилетели?» — подумала Марина, улавливая за стенками самолета какую-то особенную тишину, какая бывает только в мирное время или же бывает там, где люди чувствуют себя уверенно, не боятся смертей и вражеской напасти. От этой тишины охватывало чувство успокоения, и Маряна подумала, что она так далеко от войны, от страшной беды, от фашистов только потому, что рядом с ней сидит капитан Павел Донцов. Это он привез ее сюда, спас, вытащил из того военного ада, окружил ее умиротворяющей тишиной. Все, чем хотела его до этого упрекнуть, предстало сейчас в ее воображения как какой-то подарок судьбы. Это же он упал к ней из поднебесья, в черноту ее оккупационной ночи, в ее зачумленную, затоптанную, израненную немцами деревню, и с этого момента ее жизнь изменилась, как будто перед ней открылся совсем другой мир и она сама стала совершенно другой. Подумала с властной решительностью: «Наверное, раненых сейчас отправят в госпиталь. Сдам их врачам и попрошусь назад…»

Наконец их выпустили. Самолет стоял на аэродромном поле, неподалеку видны были другие боевые машины, ангары, строения. Это был тыл. Глубокий, спокойный. Никто не маскировался от налетов вражеской авиации, не чувствовались фронтовая нервозность, страх, чрезмерная осторожность.

Прибыли санитарные автобусы, и Марине пришлось помогать переносить раненых. Донцов соскочил на травяное поле первым, оглянулся по сторонам, потянулся, прикрыл глаза и как будто весь растаял в этом безграничном просторе. Словно чувствуя, что здесь все его родное, русское, и что он действительно вернулся в отчий дом.

Аэродром был расположен на окраине Москвы. Всех раненых должны были везти в один из московских госпиталей. Так думал Павел. И это его радовало, радостно кружилась голова и сжималось сердце. Он давно ожидал минуты, когда наконец вырвется в свой город, к своим друзьям и опять станет таким, каким был прежде.

Аэродромное поле пахло выжженной травой, ветром приносило запах бензина, горьковатый смрад солярки. Марина крутилась около раненых, с каждым хотела перемолвиться словом, что-то пообещать, чем-то утешить. Гельмута повезли в санитарной машине, других, у кого были не такие тяжелые ранения, рассаживали в обычный автобус.

И вот они поехали.

Кончалось лето сорок второго года, пылала жара. Асфальтированная дорога вилась между низенькими домишками, деревянными бараками, мимо заводских корпусов, под проводами высоковольтных электропередач.

Марина сидела рядом с Павлом около водителя, пожилого, худощавого человека в очках, одного из тех, кто пополнил московское ополчение в грозные дни сорок первого года. Павел, перебросившись с ним словом, сразу же определил: ополченец! Рабочий с механического завода, которому пришлось перенести в окопах самые тяжелые месяцы обороны столицы. Теперь по возрасту и после контузии переведен в ряды гражданской обороны, развозит раненых по госпиталям.