Сироты вечности

Для наблюдателя – а наблюдателем в прямом смысле слова был один Абраксас, поскольку глаза и уши драгомана служили только посредниками, – это должно было выглядеть так, будто я переживаю эпилептический припадок в свободном падении, говорю сам с собой, верчусь, делаю выпады невидимым мечом, испускаю стон, умираю.

– Я из-за них пойду червям на пищу! – восклицает Меркуцио.

– Судьба играет мной! – кричит Ромео.

В пятой сцене третьего акта мы с Аглаей стали одной плотью. На самом деле.

Мы не собирались этого делать, хотя мысли и летали между нами почтовыми голубями в немыслимой близости нашей почти идеальной импровизации. Я так точно не собирался.

В начале сцены, до слов Джульетты: «Ты хочешь уходить? Но день не скоро», авторская ремарка говорит лишь, что мы высоко в окне, однако Кемп часто ставил ее с полуодетыми Ромео и Джульеттой на диване, заменившем им брачное ложе. Разумеется, за сценой, между сценами, у Ромео и Джульетты была целая ночь супружеского блаженства – несколько часов осуществленной любви до тех пор, когда в их уши ворвется пение жаворонка, после чего волей судьбы у них не будет ни ночи, ни даже мгновения вместе.

Но прежде чем Аглая произнесла эту первую строку, она глянула мне в глаза, и мы оба забыли про Бога и драгомана. Я начал раздевать ее, а она торопливо принялась раздевать меня.

Однако соитие наше не было поспешным. Нет надобности описывать его здесь, и вам незачем знать подробности, но поверьте, в нем не было ни спешки, ни стеснения, ни чувства обреченности, ни ощущения, что на нас смотрят… мы любились так радостно и медленно, а потом так ненасытно и бурно, как любились бы Ромео и Джульетта в свои годы, в полном упоении первой любви.

Я правда любил ее. Джульетту. Аглаю. Мою любовь. Мою жизнь.

Потом мы натянули что-то из одежды, и она произнесла свою строчку: «Ты хочешь уходить?» – и мы засмеялись и заспорили, жаворонок это или соловей. Жаворонок означал бы, что родные Джульетты меня убьют, но я произнес со смехом:

– «Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют! Останусь я, коль этого ты хочешь».

Тут она осознала опасность и только что не вытолкала меня с последними поцелуями и объятьями.

Я забыл про Абраксаса. Забыл про парящего драгомана и его немигающие глаза. Забыл все, кроме представления и заключенной в нем истины – что тело мое по-прежнему вибрирует как колокол после близости с Аглаей. Я знал, что, если человеческий род, да хоть бы вся вселенная исчезли завтра, эти мгновения того стоили.

Только в последней кладбищенской сцене я осознал, что мы, вероятно, умрем здесь и сейчас.

Наше соитие было спонтанным, но реальным.

Наша любовь была новой, но реальной.

Ни один актер за всю историю времени или театра не произносил эти строки так, как мы. Наша энергия была абсолютной, наши чувства – подлинными.

Изображая пантомимой, что выпиваю яд в склепе Джульетты, я был уверен, что почувствую ледяной ток настоящего смертельного яда в моих жилах. А когда, мгновение спустя, Аглая пантомимой изобразит, что мой кинжал пронзает ей грудь, настоящая кровь хлынет в Плерому и моя любимая умрет.

И все равно я прошептал: «Любовь моя, пью за тебя! – и выпил до дна воображаемую склянку. – О честный аптекарь! Быстро действует твой яд. Вот так я умираю с поцелуем».

Поцелуй был коротким. Я правда умирал. Я падал, медленно уплывал оттуда, где она парила горизонтально в золотистом сиянии.

Я не умер. Воображаемый кинжал Аглаи не пронзил ее до невозможности реальное бьющееся сердце. Пьеса продолжалась. Я вкратце пересказал слова брата Лоренцо, пажа, стражников, потом Аглая обрывками диалога передала скорбь синьоры Капулетти и горе Монтекки, а я произнес важные строки Балтазара и герцога.

Аглая парила мертвой, пока я властным голосом герцога провозглашал:

Нам грустный мир приносит дня светило —
Лик прячет с горя в облаках густых.
Идем, рассудим обо всем, что было.
Одних – прощенье, кара ждет других.
Но нет печальней повести на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.

Подплывшая Аглая приняла вертикальное положение рядом со мной и взяла меня за руку. Мы вместе поклонились в сторону Абраксаса.

Бог, он же дьявол, апофеоз соединенных Ночи и Дня, не шелохнулся. Его петушьи глаза не мигали. Его руки неподвижно лежали на подлокотниках трона. Его змеиные ноги со змеиными головами и змеиными ядовитыми зубами не скользили и не свивались в кольца.

Мы с Аглаей посмотрели на драгомана.

Время в этом безвременно́м пространстве не движется, но я чувствовал биение Аглаиного и своего сердца. Мы были живые.

– Ну? – спросил я драгомана после долгого молчания.

– Возвращайтесь на свой корабль, – ответил тот.

– Не так сразу, – сказал я.

Мы с Аглаей, толкнувшись, подплыли ближе к трону и сидящему на нем Богу богов. Теперь мы отчетливо видели львиные зубы в огромном петушьем клюве.

Мы остановились перед Ним.

– Тебе есть что нам сказать? – спросил я.