Сказание о пальме

В их спорах уясняли для себя многое не только Петров и Везиров — левые эсеры, но и молодые коммунисты из военревкома, которые вступили в партию на фронте и пока не имели возможности заниматься серьезной теоретической учебой. Теперь они учились у старших товарищей — Джапаридзе, Зевина, Азизбекова, Корганова и Амиряна, и в особенности у Шаумяна, которого недаром называли в партии «тяжелой артиллерией теоретического марксизма».

Когда заключенные узнали о результатах выборов в Совет, они потребовали немедленно освободить депутатов для того, чтобы они могли занять свои места в Совете, хотя самые опытные из них были уверены, что их требование не будет выполнено.

Вскоре после выборов Шаумяна вызвали на допрос.

Войдя в канцелярию тюрьмы, Степан Георгиевич с удивлением остановился. Правда, на следователе не было старой формы чиновника судебного ведомства — Жуков был в светлом костюме, — однако все остальное живо напомнило о прежних встречах: и борода клинышком, и пенсне, и сухие, нервно барабанящие по столу пальцы. В синих, сразу похолодевших глазах Шаумяна можно было прочесть: «Ах, вот кто будет снова допрашивать меня!»

— Да, да, Степан Георгиевич, это я! — Жуков несколько суетливо поднялся с места. — Садитесь, пожалуйста...

Степан Георгиевич подошел и молча сел перед следователем. Тот по привычке минуту барабанил пальцами по столу, на лице его еще блуждала угодливая улыбка.

— Видите, какая неприятная обязанность возложена на меня, Степан Георгиевич. Уверяю вас, мне было крайне нелегко дать согласие! Но ведь это моя профессия, ничего иного я делать не умею, понимаете?

Шаумян продолжал молчать.

— Так вот, приступив к выполнению этой обязанности, я обнаружил в материалах массу необоснованных, я даже сказал бы чепуховых обвинений, которые ни один уважающий себя следователь (а я имею нескромность причислить себя к их числу!) не может принимать во внимание... — Жуков сделал паузу, ожидая, что хоть теперь Шаумян скажет что-либо, но так и не дождался. — Я их отбросил, Степан Георгиевич! И лишь два момента мне показались более или менее достойными внимания. Первый из них связан с приездом капитана Шнейдера и прибывших вместе с ним немецкого офицера Руста и еще одного турецкого офицера. Понимаете, мне хотелось бы уяснить для себя, почему они сначала были арестованы, а затем по вашему распоряжению освобождены и отправлены в Астрахань?..

— Так, так... — наконец промолвил Шаумян, прищурив глаза.

— Да, да... Просто маленькая справка о том, как все это произошло! — обрадованно закивал Жуков. — И затем второй вопрос... Понимаете, бакинцы и в том числе Бакинский Совет весьма встревожены всякими слухами, что из Москвы для Баку, — Жуков подчеркнул эти слова, — было прислано более двухсот миллионов рублей, в то время как в архивах бывшего министерства финансов... простите, наркомата... и банка не удалось обнаружить оправдательных документов на довольно большую сумму...

Тут Жуков внезапно запнулся, так как Шаумян вдруг резко подвинулся к нему.

— Слушайте, вы! — Он не крикнул, но в его голосе было что-то страшное. — Вы же знаете меня давно. Знаете, что поймать меня на такую жалкую провокацию нельзя, как же вы посмели прийти сюда с этим?!

— Да нет, Степан Георгиевич!.. — отшатнулся Жуков. — Поверьте, я лишь хотел выяснить, насколько это правдоподобно...

Шаумян встал:

— Я не скажу, что вы потеряли стыд: его у вас никогда и не было. Но раньше вы хоть понимали, из чего можно состряпать «дело», а из чего нельзя... Убирайтесь вон, Жуков, я не намерен отвечать ни на один ваш вопрос!..

...Потом, как первый луч надежды, — первое освобождение! Товарищи на воле все же добились разрешения взять на поруки Сурена.

Через несколько дней ушел из камеры еще один, но не на свободу, а в тюремную больницу: заболел Самсон Канделаки, бывший комиссар бронепоезда.

Аккуратный Корганов старательно вычеркнул из своего списка фамилии обоих, не догадываясь, что этим спасает две жизни. Теперь в списке оставалось двадцать пять фамилий. Двадцать пять!..

После попытки допросить Шаумяна Жуков вынужден был доложить «Диктатуре», что предъявить какое-либо обоснованное обвинение бакинским комиссарам невозможно.

И тогда «диктаторы» решили обойтись без обвинительного заключения. 7 сентября было объявлено, что дело комиссаров будет рассматриваться военно-полевым судом. В тот же день было опубликовано наспех составленное Положение о военно-полевом суде. В нем предусмотрительно отменялись предварительные следствия и вызовы свидетелей. Судебное заседание должно было происходить при закрытых дверях. Приговор вступал в силу немедленно по объявлении его на суде. Признанные виновными подвергались «смертной казни через расстреляние».

Это означало, что «Диктатура» решила расправиться с комиссарами, обойдя контроль со стороны Совета. Микоян и его товарищи решили на следующий же день дать бой контрреволюции на заседании Совета и добиться отмены Положения о военно-полевом суде.

Но 8 сентября начались такие события, которые и без того перепутали карты «Диктатуры».