Скажи Алексу, чтобы не ждал

– Послушайте, – снова повторяет гестаповец и, кажется, удивляется, что на этот раз никто его не перебивает. Видимо, он даже не продумал фразу до конца, поэтому начинает с самого начала: – До Берлина дошли сведения, что здесь, в Ульме, юноши и девушки себе на уме. Называют себя членами гитлерюгенда и «Союза немецких девушек», но цепляются за старые традиции, которые не имеют ничего общего с идеалами нашего фюрера, а то и противоречат им. Молодежное движение от первого ноября тысяча девятьсот двадцать девятого года, также известное как «МД.1.11». Вам это о чем-нибудь говорит?

Командир устремляет высокомерный взгляд на мать. Она стискивает зубы – конечно, говорит, только теперь каждое слово будет использовано против них. «Мои спутники» – так Ганс называл мальчишек, с которыми они с Вернером общались, с которыми ходили в походы на север и пели скандинавские песни. Мать знала об этом ровно то, что слышала краем уха, подавая на стол чай с пирогом. В Молодежном движении нет места женщинам, тем более – матерям. Однако обрывки разговоров, которые до нее доходили, были безобидными мальчишескими мечтами о далеких народах и силах суровой природы, о кострах и жизненной силе. Разве не тем же самым гитлерюгенд завлекает детей? Обещанием приключений, которое гитлерюгенд никогда не сможет выполнить, потому что все его начинания принадлежат не молодежи, а рабски подчиняются одному-единственному мужчине, которому уже почти пятьдесят?

– Вот почему вы забираете моих детей. Завидуете тем, кто не позволяет себя поглотить?

Неужели она произнесла это вслух? Должно быть. По крайней мере, шепотом – Лизерль испуганно распахивает глаза. Но командир ничего не слышит, а если и слышит, то ему все равно, он считает мать забавной старушкой, на которую не стоит тратить слишком много времени и слов.

Поэтому он поворачивается к отцу:

– Как немец моего поколения, которому пришлось пережить потрясения эпохи, вы должны согласиться со мной – необходимо принимать жесткие меры, чтобы сохранить единство. Если за обвинениями ничего не стоит, мы вернем ваших детей живыми и невредимыми. Даю вам слово.

«А что, если стоит?» – хочет спросить мать, но в следующую секунду почти одновременно возвращаются дети. Они переоделись в шерстяные свитера – сейчас ноябрь, на улице холодно, вчера шел снег.

В прихожей дети молча надевают ботинки и пальто. Сопровождавший их сын торговки фруктами с напыщенным видом стоит рядом и не знает, куда себя деть. Он нетерпеливо покашливает, когда Инге собирается взять шапку с перчатками, и девочка решает этого не делать.

– Мой старший сын был командиром отряда юнгфольк, – рычит отец, – он будущий офицер и сейчас на казарменном положении в Штутгарте. Когда он узнает об этом…

Теперь уже перебивает командир, он издает странный пронзительный звук, который, видимо, должен быть смехом. Губы, растянутые в широкой усмешке, почти не шевелятся:

– Можете не беспокоиться о своем Гансе в Штутгарте. Мы о нем уже позаботились.

Надменно присвистнув, он подгоняет своего подчиненного. Сын торговки фруктами послушно хватает одной рукой Инге, а другой – Вернера, и теперь ему нечем схватить Софи. Беспомощность его одновременно смешна и печальна. Мальчик, почему бы тебе не взять на себя фруктовый магазин родителей и не дать Софи яблоко, как в старые добрые времена?

– Спасибо, я и сама дойду! – фыркает Софи.

Мать предпринимает последнюю попытку защитить детей. Она понимает, что ничего не добьется, но все равно не может удержать язык за зубами.

– Так не пойдет! – кричит она. – Муж уже объяснил, дети нужны нам здесь, они помогают во всех делах. Их нельзя арестовывать, да и на каком основании? Почему?..

Однако гестаповцы покидают дом, забрав с собой конфискованное добро – троих детей, которые некогда были ревностными сторонниками партии. Теперь это ничего им не дает.

На несколько секунд в помещении воцаряется тишина. Во дворе раздается гудение мотора – его слышно, несмотря на выпавший снег, потом гудение становится тише и затихает вдали. Мать крепко сжимает в пальцах крестик, отец понуро опускает голову, Лизерль беззвучно плачет.

– Это из-за меня, – глухо произносит отец через некоторое время, – они нацелились на меня, и это меня они хотят наказать.

Мать вздыхает. Он никак не хочет понять, что дети имеют свои убеждения и сами принимают решения.

– Что нам теперь делать? – всхлипывая, спрашивает Лизерль.

– Если они что-нибудь сделают с моими детьми, – бормочет отец, – то я поеду в Берлин и убью его.

Мать смотрит на большую буханку, сиротливо лежащую в корзинке.

– Приготовлю-ка я поесть, – говорит она.

Лето 1942 года