Скажи Алексу, чтобы не ждал

В разыгрываемых сегодня сценах из «Атласного башмачка» нет ни китайцев, ни японцев, поэтому у Алекса появляется время для размышлений, он заметно мрачнеет и почти перестает прислушиваться к происходящему. Софи, которая одолжила свой экземпляр книги профессору, сидит на подлокотнике кресла Алекса и читает через его плечо. Всякий раз, когда наступает черед ее реплики, она немного наклоняется вперед, Алекс чувствует, как ее волосы щекочут шею, и всякий раз вздрагивает. По какой-то причине он все еще здесь, а не с Лило и не в церкви. Тогда Алекс снова пытается сосредоточиться на тексте, надеясь услышать то, что слышит Ганс: однажды что-то произойдет, однажды что-то случится. Что-то большее, чем просто обмен мнениями и фантазиями.

Сейчас Софи читает реплики доньи Пруэз – добродетельной героини пьесы, которая, несмотря на охватившую ее страсть, отказывается изменить мужу, надеясь обрести любовь в загробной жизни.

«Быть может, Ангели тоже читала “Атласный башмачок”, – думает Алекс, – это многое бы объяснило».

– Если мы идем к вечной радости, какая разница,
что случится на этом свете с нашей телесной видимостью?
Если я ухожу к вечной радости, как поверить,
что это для твоего страдания? [3]

Софи читает тихим, но спокойным голосом и ждет, пока архитектор Эйкемайер прочитает свою реплику. Сегодня в благодарность за гостеприимство Ганс поручил ему главную мужскую роль – возлюбленного доньи Пруэз, вице-короля Родриго. Но Эйкемайер ничего не говорит, даже не смотрит на лежащую перед ним книгу. Он держит в руке сигару и глядит куда-то поверх головы Софи.

Поначалу Алекс принимает молчание за театральную паузу. Однако через некоторое время тишина становится всепоглощающей, тяжелой, как плотное одеяло, в помещении становится душно, и не только из-за дыма. Криволицый профессор философии тихонько откашливается.

– Извините, – бормочет Эйкемайер, – похоже, я ненадолго выпал из реальности.

Однако вместо того, чтобы прочитать свою реплику, он продолжает смотреть в одну точку над головой Софи, словно там, на обоях, разворачиваются кадры видимого одному ему кинофильма.

– Знаете, – говорит Эйкемайер через некоторое время сухим, хриплым голосом, – сегодня я не могу сосредоточиться на любви и радости. Мыслями я далек от испанских драм, поскольку думать могу лишь о том, что скоро мне предстоит вернуться в Краков. Вам уже доводилось бывать на Востоке, господа?

В следующую секунду Эйкемайер смотрит прямо на них – переводит взгляд с Ганса на Алекса, с Кристеля на профессора Хубера, который стыдливо опускает голову, словно его только что оскорбили. Никто из них прежде не бывал на Востоке, даже Алекс. Не в том смысле, который вкладывает Эйкемайер.

О войне на Востоке Алекс знает из пропагандистской кинохроники, но по большей части – из писем русских родственников и знакомых, получаемых родителями. Но даже в письмах некоторые вещи читаются лишь между строк. Вся почта просматривается: в почтовом ящике лежат бесцеремонно вскрытые и небрежно запечатанные конверты, а письма из России подозрительны сами по себе. В последнее время они почти не приходят.

Нет, никто из присутствующих не бывал на Востоке, они качают головами.

– Но на фронте вы бывали? – спрашивает Эйкемайер.

Кристель, Ганс и Алекс кивают, и только профессор, кажется, еще больше погружается в кресло и в себя.

– Война, – бормочет Эйкемайер, – все мы представляем себе, что такое война. По крайней мере, так я думал. Однако на Востоке понимаешь, что не имеешь ни малейшего представления об этой войне. Ни малейшего. Знаете ли вы, что после завоевания Польши было убито не менее трехсот тысяч евреев?

Он замолкает и снова оглядывается. Никто не двигается, сигареты тлеют, ни один не затягивается, пепел падает на пол.

– Евреев зверски убивают, – продолжает Эйкемайер. – Я лично видел это в Кракове. Евреи рыли ямы. Сначала я подумал, что они подневольные рабочие, которые строят погреб или бункер. Но они рыли не бункер. Они рыли себе могилы.

Он рассказывает о еврейских мужчинах, женщинах и детях, которых эсэсовцы в спешке расстреливают между обедом и перерывом на кофе. Безжизненные тела складывают друг на друга и поджигают, однако из пламени все равно доносятся стоны и крики.

Он рассказывает о польских мужчинах и женщинах, представителях дворянства и интеллигенции, которых увозят: мужчин – в концентрационные лагеря, а женщин, если верить слухам, – в норвежские бордели вермахта.

Он рассказывает о трудовых лагерях, которые сегодня повсюду, которые не имеют ничего общего с когда-либо существовавшими исправительными колониями или тюрьмами и создаются исключительно ради жестокой расправы над партизанами, коммунистами и людьми, которые считаются расово неполноценными.

Потом он умолкает и снова смотрит на стену, однако теперь все присутствующие видят кинофильм, который раньше видел только он, – на обоях кровь евреев, поляков, детей.

Но тишины нет.