Скажи Алексу, чтобы не ждал

Однако стоило оказаться на свежем воздухе, как все мрачные мысли, все мрачные чувства в одночасье испарились, сменившись небывалой, окрыляющей эйфорией. Ганс ускоряет шаг, в ушах у него звучит голос профессора Хубера и ужасные мелодии, которые в любой другой день заставили бы его сбежать подальше, но сейчас застыли у него на губах, как у влюбленного. Сегодня или никогда, сторож уже отворил дверь, сейчас уже очень поздно или очень рано, сколько часов ему пришлось испытывать отвращение, прежде чем он наконец смог взять себя в руки? Перепрыгивая через две ступеньки, Ганс поднимается к себе в квартиру.

«Всё ну слишком прекрасно! Все без ума от доктора Шолля!» – написала на стене в прихожей дочь хозяйки квартиры. Ганс столько раз проходил мимо этой надписи, что уже даже перестал ее замечать, но сегодня останавливается возле нее. Все действительно прекрасно, просто прекрасно!

Комната Ганса такая же неубранная, какой была вчера вечером, что, впрочем, неудивительно. На столе возвышаются стопки книг: справочники по медицине, а еще Шиллер, Гёте и потрепанная Библия. Рядом с ней лежат дорогая авторучка, которой Ганс пользуется со времен учебы в гимназии, и тетрадь в линейку, купленная для конспектирования лекций. Вот он вырывает чистую страницу, треск рвущейся бумаги – теперь бумага на вес золота! – треск, вот еще одна. Ганс садится за стол и закуривает сигарету. Внизу просыпается хозяйка или, возможно, ее нахальная дочка, Ганс слышит шум воды: кто-то идет в туалет, кто-то умывается. Для обычных людей жизнь протекает по-прежнему, однако вскоре в колесо истории вмешается он, Ганс. Он освободит немцев из их духовной тюрьмы. Покончит с войной. Сейчас Ганс верит, что может все и даже больше. Это как маршировать впереди всех, но теперь – в верном направлении. Зажав сигарету в одной руке, другой Ганс тянется к авторучке.

Он пишет о том, что думал и чувствовал сегодня вечером, пишет о том, о чем говорили и так часто молчали они с Алексом. Пишет обо всем, что было на уме с проведенных в тюрьме рождественских каникул – тогда смутные ощущения теперь облекаются в слова. Мы должны что-то сделать! Надо оказывать сопротивление, где бы ни находился! Безбожная – иначе не назовешь – безбожная военная машина должна быть остановлена, все ее четыре колеса, еще не истек кровью последний немец, а значит, время есть! Национал-социализм – это не образ мыслей, а ложь и обман, принесенные в мир для установления диктатуры зла, а зло заключено во власти Гитлера, которую необходимо сломить, это не столько право, сколько нравственный долг каждого христианина!

Через некоторое время Ганс откладывает ручку в сторону, разминает сведенную судорогой ладонь и смотрит в окно на соседский сад, где цветут восхитительные белые цветы. Потом делает глубокий вдох, и ему кажется, будто вместо табачного дыма он чувствует аромат роз. Ганс снова берется за ручку, перед ним раскрыта торжественная пьеса Гёте «Пробуждение Эпименида», написанная по случаю низвержения Наполеона.

Надежда:

Вот встречаю мне послушных,
В тишине ночи собравшихся
Для раздумий, не для сна.
Слово чудное «свобода»
Шепчется еще смущенно
До тех пор, пока с восторгом,
С непривычной новизною
Не воскликнем на ступенях
наших храмов:
Свобода! Свобода!

Сегодня дверь открывает круглолицая, всегда приветливая Njanja. Почтительно согнутая в поклоне, с косынкой на голове, Njanja похожа на бабушку Алекса, однако на самом деле она всего на несколько лет старше Элизабет.

– Sdrastwujtje, – говорит Ганс и добавляет: – Kak djela? – Алекс научил его нескольким русским фразам.

Njanja кивает:

– Vsjo narmalno, spasiba.

У русских редко все бывают хорошо, обычно – нормально. Как говорит Алекс, в этом отношении они немного честнее немцев.

Сегодня Njanja не улыбается, она выглядит испуганной и что-то бормочет себе под нос. Преданность Njanja не знает границ – она считает друзей своего дорогого Шурика и своими друзьями тоже. Что бы ни происходило, в ее внутренней иерархии сын Натальи занимает куда более высокое положение, чем дети Элизабет. Поэтому Ганс удивляется прохладному приветствию, испуганному взгляду и нервному бормотанию. Сегодня он еще не смотрелся в зеркало – иначе понял бы, в чем дело.

Ганс писал все утро – ничего не ел, только курил и пил кофезаменитель, и, главное, не спал ни секунды. Правда, он немного полежал на кровати, когда запястье снова разболелось и в голове впервые в жизни стало пусто, совершенно пусто, но заснуть так и не смог. Он ворочался с боку на бок, взмокший, задыхающийся, и плотно исписанные листы на столе казались ему пламенем. В какой-то миг в голове промелькнула мысль: «Я должен их уничтожить, если кто-то войдет, должен потушить пламя». А следующей мыслью было: «Мы зародим бушующее пламя!»