Скажи Алексу, чтобы не ждал

Замолчав, Алекс вытирает лоб рукой:

– В будущем лучше заниматься этим наверху, – шепчет он, – моя комната запирается на замок. Не думаю, что сестра нас выдаст, однако будет лучше, если она ничего не узнает. Для ее же безопасности.

Ганс думает о Софи и кивает:

– Для ее же безопасности, – повторяет он.

Лето 1942 года

Ганс не раз бывал в комнате Алекса, но никогда не задерживался подолгу – там повсюду инструменты, бюсты и необтесанные камни, там тесно и пахнет краской. Только теперь, присмотревшись, Ганс замечает отчетливые следы того, что раньше здесь была детская: вдоль стен громоздятся ящики с кубиками, в углу пылится деревянная лошадка, на книжной полке лежат школьные тетрадки. Именно здесь должно начаться будущее, эта странная комната – земля, на которой вырастет «Белая роза».

Ганс не может сказать, почему предложил именно это название. Быть может, из-за поэмы Брентано, которую он сейчас читает. Или, быть может, его вдохновили цветы в соседском саду, вдохновил их запах, который Ганс чувствовал, когда записывал свой манифест, их простая красота, такая недостижимая и близкая. Как бы то ни было, Алекс сразу же согласился с этим предложением.

– Роза – это хорошо, – сказал он. – Роза далека от всякого солдафонства, однако шипы ее глубоко вопьются в немецкую плоть.

Кроме того, ему всегда нравился белый цвет, который противопоставлялся большевистскому красному.

Родителям Алекс сказал, что Ганс и печатная машинка нужны ему для подготовки к экзамену – он не уточнял, к какому именно, а значит, не то чтобы солгал. Родители настолько обрадовались тому факту, что их Шурик хоть немного думает об учебе, что не стали изводить его расспросами.

Приобретение множительного аппарата сложностей тоже не вызвало. У Алекса были кое-какие сбережения. Кроме того, в мае на именины отец подарил ему кругленькую сумму.

– Используй деньги с умом! – убеждала Элизабет, и на этот раз Алекс решил послушаться ее совета. Продавщица канцелярских товаров недоверчиво поинтересовалась, зачем ему гектограф, но равнодушно приняла невнятный ответ: «В учебных целях». Торговля есть торговля, особенно во время войны, а юноша в форме выглядел надежным и внушал доверие. Алексу потребовалось больших усилий, чтобы притворяться тем, кем он не является, но в конце концов это того стоило. Из магазина он ушел с гектографом.

Сейчас Ганс сидит на кровати Алекса, скрестив ноги. Перед ним лежат густо исписанные тетрадные листки. Ганс и сам с трудом может разобрать, что на них написано: он столько вычеркнул и вписал, столько перефразировал и исправил, что от первого наброска осталось только общее впечатление. На послание повлияло еще и некое авторское тщеславие, ведь у него будет гораздо больше читателей, чем у прежних очерков и стихов Ганса, распространявшихся среди родных и знакомых. Кроме того, хорошо написанный памфлет с гораздо большей вероятностью разойдется в массы, чем плохой, уверен Ганс, а нацистам во главе с их излюбленным автором давно следует показать, на что способен немецкий язык.

Алекс с некоторым трудом перечитывает окончательный вариант послания, ему часто приходится переспрашивать то или иное слово, которое он не может прочитать:

– Что здесь написано? «Немезида»? А вот здесь? А что это еще за слово?

Ганс все объясняет, и Алекс улыбается:

– Очень хорошо, – говорит он, но уже в следующий миг озадаченно хмурится: – Но почему ты не написал об убитых евреях? О том, что рассказал нам Эйкемайер?

– Потому что Кристель прав, – вздыхает Ганс. – Если мы хотим достучаться до людей, то следует действовать иначе. Большинству нет дела до евреев. Или, что еще хуже, они считают, что евреи заслуживают такой участи.

– Но это же чушь! – От гнева Алекс даже переходит на баварский, что случается нечасто, щеки его краснеют. – Евреи тоже люди, никто не может этого отрицать! А значит, эти ужасные преступления совершаются против людей, не так ли?

– Конечно, – отвечает Ганс. – К сожалению, пропаганда сделала свое дело. Очень немногие немцы испытают к евреям жалость.

– Не жалость они должны испытывать, – ворчит Алекс, – а вину.

Он молчит, уставившись на записи Ганса, и через некоторое время спрашивает:

– А что насчет поляков? Допустим, немцы закроют глаза на гибель трехсот тысяч евреев, трехсот тысяч человек. Но ведь остается преступление против польской шляхты! Ганс, мы должны отчетливо сказать окружающим о том, как можно бороться! Пассивное сопротивление – это, конечно, хорошо, но что в действительности мы можем предпринять?

Не успевает Ганс открыть рот, как Алекс отвечает сам:

– Саботаж, вот что! У каждого гражданина есть возможность его совершить! Саботаж в военной промышленности, саботаж во всех научных и интеллектуальных областях, которые питают военную машину, саботаж всего, что может принести нацистам хотя бы грамм уважения, мы должны дать людям конкретные примеры… Нужно написать…

И вот – новые идеи, как бутоны, прорастают у них в головах. «Это начало, черт возьми! – повторяют они друг другу. – Начало!»