Скажи Алексу, чтобы не ждал

Алекс слышит, как на другом конце стола откашливается Ганс.

Слышит, как Трауте перебирает бусины жемчужного ожерелья, словно пытаясь себя успокоить.

Слышит, как под боком Софи скрипит зубами, чувствует, как она все сильнее вжимает локоть ему в плечо.

Именно профессор Хубер тогда первым обретает дар речи и нарушает молчание:

– Мы должны что-то сделать!

Лето 1942 года

Порой у Ганса в душе наступает осень, которая столь же быстро сменяется весной. Это состояние ему хорошо знакомо. Однако он никогда не переживал эйфории подобной той, которая овладевает им после выхода из мастерской Эйкемайера. Весна – слишком слабое слово для этого чувства, возможно летняя гроза? Да, летняя гроза, после которой очистится мир! Хорошая метафора.

Ганс пошатывается, хотя совсем не пьян, он никогда не был настолько трезв, как сейчас. На улицах уже можно увидеть первых рабочих, наверняка они принимают Ганса за бродягу. Восходящее солнце окрашивает окружающий мир в розовый цвет.

Профессор – да, сам профессор! – произнес роковые слова! Прежде Ганс лишь намекал Хуберу на то, что планирует некую политическую деятельность – только намекал, никогда не говорил ни о чем конкретном: «нам следовало бы», «мы могли бы», «это начало»… Ганс надеялся, что Хубер сам все поймет и сделает то, что не осмеливались сделать они с Алексом, освободив их наконец от парализующего сослагательного наклонения: не «мы могли бы», а «мы должны»!

Однако до сих пор профессор оставался глух к подобного рода разговорам – не понимал намеки или не хотел понимать. Порой отвечал философскими речами, приправленными историческими сравнениями и всевозможными уловками, позволяющими перейти в более абстрактные сферы.

Чаще всего он отмахивался:

– Не теряйте голову, герр Шолль. В буквальном смысле не теряйте.

Из-за детской болезни, оставившей Хубера с кривым ртом и хромой ногой, его не призвали на военную службу в последней мировой войне. Он до сих пор оплакивает упущенную возможность и завидует своим студентам, которые гибнут в чужих болотах ради отечества.

Но если теперь даже Хубер требует что-то предпринять – Хубер, презирающий не саму войну, а преступный режим, – значит, время наконец пришло! Теперь все должны это понять!

По крайней мере, все, кто присутствовал тогда в мастерской, – сразу же началась странная суета, резко контрастирующая с недавней растерянностью.

«Мы должны что-то сделать» – но что?

Алекс настаивал на том, что с огнем нельзя бороться огнем и что они во что бы то ни стало должны обойтись без кровопролития. Ганс горячо согласился.

– Эти сведения надо обнародовать, – заявила Софи и попросила Эйкемайера записать все, что он сейчас сообщил. Пусть как можно больше людей знают о том, что произошло! Трауте даже заговорила о том, как достать бумагу.

Эйкемайер однако упорно молчал, снова устремив взгляд на обои. Вместо него ответил Кристель:

– Во-первых, это опасно, а во‑вторых, совершенно бесполезно: среднестатистический немец прекрасно знает, что происходит, и все равно поддерживает Гитлера.

Потом он рассказал о своей мачехе, женщине, на которой отец женился вскоре после развода. Она много помогала жене Кристеля с детьми и хозяйством, когда сам он не мог – из-за учебы или войны. Она еврейка, которая после смерти супруга больше не защищена браком с арийцем, однако до сих пор живет в своей маленькой деревушке, где нашла себе прибежище: стала служанкой в благочестивой семье. Впрочем, никто не знает, как долго это продлится…

– Немцы прекрасно знают, как поступают с евреями, более того – одобряют происходящее, – с горечью добавил Кристель, – к чему же рисковать своей головой?

Остальные не стали возражать, потому что первым делом подумали о его детях. Однако слова профессора Хубера призрачным эхом разносились по комнате, не давая никому покоя: «Мы должны что-то сделать!»

Ганс тоже подумал о детях Кристеля, подумал о детях, которые, возможно, однажды появятся у него самого и которым через много лет он захочет рассказать о немецкой культуре, но не найдет слов. В этот момент Ганс чувствовал себя настоящим немцем – немцем до мозга костей – и испытывал незнакомое ему до этого отвращение. Что теперь значат Кант, Гёте и Шиллер, когда их достижения тонут в грязи совершаемых немцами преступлений, и, что почти столь же ужасно, замалчиваемых преступлений – такими немцами, как он сам?! Ганс взглянул на Алекса, который по крайней мере мог цепляться за свое русское происхождение, однако щеки Алекса тоже покраснели от гнева. Следом пришла ярость. Ганс вспомнил себя лет в шестнадцать-семнадцать, вспомнил, как маршировал впереди всех, размахивая флагом со свастикой. Вот он кричит на мальчика помладше, опоздавшего на собрание гитлерюгенда. Вот кричит на отца, который снимает со стены фотографию Гитлера. На него разом нахлынули стыд, ярость и отвращение. В какой-то момент Ганс больше не смог оставаться на месте, вскочил и, не сказав ни слова, даже не попрощавшись, выбежал на улицу.