Читаем Скажи Алексу, чтобы не ждал полностью

Скажи Алексу, чтобы не ждал

– Я думал, что все началось тогда, когда меня арестовали. Или позже, когда я сидел в камере. А может, и раньше. На партийном съезде в Нюрнберге, когда гордо нес флаг со свастикой. Все происходящее вдруг показалось ужасным спектаклем, мерзкой комедией, где мне отведена роль обычного статиста. А может, все было совсем не так. Может, дело в примере, который подавал мне отец. Политические взгляды отца и вера матери – пожалуй, причина в них. От воспитания никуда не денешься, правда?

Алекс думает, что благодаря материнской крови он стал русским наполовину, а благодаря воспитанию няни – полностью, но не говорит этого вслух: Ганс не поймет. «Ты нужен Германии» – всегда одно и то же, но какое отношение имеет к нему Германия?

– Теперь вспомнил, – говорит Алекс. – Ночь длинных ножей! По крайней мере, тогда у меня зародились сомнения.

– Убийство Эрнста Рёма? – изумленно спрашивает Ганс.

Алекс кивает:

– Во всяком случае, я помню, что именно тогда впервые назвал Гитлера тем, кем он есть, а именно – убийцей. Когда человек поступает подобным образом со своими ближайшими друзьями, то все с ним понятно.

– Да, – отвечает Ганс, – но ведь Рём был… – Он запинается, пытаясь подобрать слова: – Рём был… ну… сто семьдесят пятым… предпочитал мужчин…

– Ну и что? – с вызовом спрашивает Алекс.

Они замолкают и молча бредут по глуши, они могли бы брести недели, даже месяцы и все равно бы не пересекли границу страны. Какую-нибудь линию фронта – да, может быть, но какое это теперь имеет значение?

Через некоторое время Ганс нарушает молчание словами:

– Алекс, я хотел…

Но Алекс резко останавливается, и Ганс, идущий немного позади, врезается ему в спину.

– Что случилось? – спрашивает он, но потом и сам видит, что случилось.

Перед Алексом лежит покойник. Всеми покинутый, он давно уже здесь лежит – мягкие ткани полностью разложились, из полуистлевшей одежды выползают жирные черви. Голова находится немного в стороне, и теперь невозможно сказать, отделилась она из-за разложения или ее ударом снесли с плеч. Одной руки тоже нет. От этого человека мало что осталось, разве что теперь уже бесполезная каска с яркой красной звездой.

Алекс тяжело дышит. Грудь ему сжимает не отвращение, вызванное зловонием или видом гниющей плоти, – к ним он как медик уже привык, а неописуемая обида. Вот лежит человек, русский человек, человек с семьей, верой и надеждами, и он будет лежать здесь до тех пор, пока погода или дикие звери не сотрут его с лица земли. Ганс стоит к Алексу вплотную и через его плечо смотрит на мертвого русского, неприкрытый ужас у него на лице сменяется недоумением: что теперь делать?

– Не возражаешь, если мы его… похороним? – сдавленным от напряжения голосом спрашивает Алекс, и Ганс с облегчением качает головой.

В минуты наибольшего бессилия физическая работа всегда идет на пользу. Ганс с Алексом встают на четвереньки и голыми руками принимаются вскапывать рыхлую землю.

Когда яма кажется достаточно большой и глубокой, они приподнимают мертвого русского – медленно, осторожно, боясь, что он вот-вот рассыплется, однако покойник послушно ложится в свое последнее пристанище, словно искренне желая этого. Алекс сооружает из веток православный крест и втыкает в могилу.

– Не возражаешь, если я скажу несколько слов? – спрашивает он.

Ганс кивает и молитвенно складывает руки.

– Swjatij Bohsche, Swjatij Krepkij, Swjatij Bessmertnij, pomiluj nas.

Ганс тоже крестится по-православному, пусть и несколько неуклюже, потом они в последний раз смотрят на покойника, душа которого наконец обретет покой под сенью христианского креста.

Они уже почти засыпали могилу землей, когда Ганс находит в кустах недостающую руку. Приходится снова раскапывать, но в конце концов покойник целиком лежит в русской земле. Алекс срывает несколько цветов, чтобы положить на могилу, и они с Гансом пускаются в обратный путь, не говоря ни слова и погрузившись каждый в свои собственные, совершенно разные мысли.