Скажи Алексу, чтобы не ждал

Потом они вместе заплывают на середину пруда, Ганс гребет, Дмитрий закидывает удочку. Реши кто-нибудь нарисовать русского рыбака, то рыбак был бы похож на Дмитрия, с его загорелым лицом и всеобъемлющим спокойствием. Алекс смог бы слепить по его подобию прекрасную статую, Гансу же остается пытаться описать свои чувства словами, однако он не может найти нужных слов. Со времен Варшавы он снова и снова спрашивает себя: «Что, если слов окажется недостаточно?» Не успевает он погрязнуть в размышлениях, как Дмитрий выуживает из воды жирную рыбину, и они оба радуются, каждый на своем языке.

Однажды Ганс пришел на пруд с книгой Достоевского. Он случайно захватил ее с собой: посреди чтения потерял концентрацию и отправился прямиком к рыбаку. Однако на этот раз Дмитрий не воскликнул «Wanja, Wanja!», не заулыбался, а, прищурившись, попытался прочитать латинские буквы на обложке.

– Достоевский, – пробормотал он, и глаза его загорелись, как у мальчишки на Рождество. Он начал что-то рассказывать. Ганс, конечно, ничего не понял. Ничего, кроме «Dostojewskij, Dostojewskij, Fjodor Michailowitsch Dostojewskij». Дмитрий говорил настолько быстро и страстно, что Ганс, наверное, все равно ничего не понял бы, даже если бы знал русский немного лучше.

Как странно: в Германии есть Гёте и Шиллер, однако спроси о них немца – и услышишь в ответ:

– Я окончил школу много лет назад, хватит с меня!

Здесь же самый простой рыбак может рассказать о русской литературе, потому что это его литература, он понимает Достоевского как себя самого, и наоборот.

Когда-то Достоевский стоял на месте казни, в ожидании расстрела. С накинутым смертным саваном, с завязанными глазами, в твердой уверенности, что вот-вот сделает свой последний вздох в этом жестоком мире, он был издевательски возвращен к жизни царским помилованием. Достоевский на собственной шкуре ощутил дыхание смерти – быть может, потому ему так хорошо удавалось писать для этого народа, быть может, потому он всегда мог найти нужные слова.

Вечером Дмитрий уходит с уловом: если он поймал одну-две рыбины, то съест их сам, если больше – продаст на рынке, а часть засолит, делая запас на зиму. Ганс представляет, как долгими зимними вечерами Дмитрий сидит в своей бедной избе, в одной руке у него кусок соленой рыбы, а в другой – «Братья Карамазовы». Восхитительная, волшебная картина.

Ганс по вечерам избегает одиночества – обычно он присоединяется к русским, однажды даже собирает хор из деревенских девушек и дирижирует песнями, которые впервые услышал в доме Шморелей, а теперь знает лучше маминых колыбельных. Но еще чаще он встречается с Вернером. Вместе они гуляют или берут у Андрея лошадей и скачут наперегонки. Ганс предпочитает брать лошадей: во время езды можно ни о чем не думать, а во время прогулок они с братом все время погружены в мысли, мысли об отце, сидящем сейчас в тюрьме, каждый убеждает другого: «Не волнуйся, отец выдержит», пока сами в это не поверят. Вернер говорит об Алексе, мол, он тоже выдержит. После этого они заговаривают о том, кому не повезло, – их общем друге детства, Эрнсте Редене, недавно из Ульма дошла весть о его смерти.

«Эрнст пал» – какой странный эвфемизм, можно подумать, он в любую секунду может подняться. Конечно, в наше время смерть никогда не бывает неожиданностью, но впервые она настигла близкого друга, отныне безликий ряд «павших» пополнился знакомым лицом. Только заговорив об Эрнсте, братья понимают, сколько воспоминаний связано у них с ним. Неужели нужно умереть, чтобы вспомнить былое? Ганс рассказывает о походах, в которые они с Эрнстом ходили в детстве, – Эрнст, как самый старший, оказал на остальных большое влияние. Например, если бы не он, то Ганс, возможно, никогда бы не познакомился со стихами Стефана Георге, которые до сих пор помнит наизусть. Постоянные споры с гитлерюгендом, частью которого они формально являлись, но никогда ею не считались, – их дружба была чем-то совершенно иным, нежели простое наставничество или следование идеям фюрера.

– А ведь Инге всегда была влюблена в Эрнста, – вздыхает Ганс, – одно время я был уверен, что они поженятся. Но она не совсем соответствовала его вкусам.

– Да, – кивает Вернер, – пожалуй, не соответствовала. Однако он все равно ее любил.

Бедная Инге. Представлять, как сейчас она сидит дома наедине со своим несчастьем, еще хуже, чем представлять смерть.

Конечно, на самом деле невозможно представить смерть, самое большее – умирание, да и то не совсем. Вот человек стонет на больничной койке, операционном столе или в окопе, а в следующую секунду его уже нет, он, так сказать, пал. Теперь частичка беззаботной молодости Ганса – и в ретроспективе она действительно кажется таковой – «пала», ее просто больше нет.

Ганс говорит, что, если бы Иисус Христос не воскрес, впору было бы биться головой о стену, но так остается надежда. Вернер соглашается. Потом братья прощаются друг с другом, уже поздно, и снова день прошел бессмысленно.